Петр Катериничев - Время барса

Только слуги. Лир щелкнул выключателем, экран погас. — Лаэрта ко мне, — произнес он по селектору. Лаэрт появился незамедлительно. Уже через минуту он стоял напротив: лицо упитанное, розовощекое, ну чистый серафим, впрочем, тренирован, да и характерец есть; мягковат, правда, парниша, но пусть уж на побегушках будет Лаэрт, это лучше, чем непредсказуемый гений Маэстро или истеричная сила Глостера. Будь у Лира в приближенных по-прежнему Глостер, он бы чувствовал себя в изменившемся времени ой как неспокойно! А с этим прибежищем витаминов, с этим пудингом по имени Лаэрт он, Лир, справится как-нибудь. Правда, Лаэрт хитер: уцелеть, когда погиб Глостер, — задача не из простых, и он ее выполнил. Но это Лира даже забавляло; хитрость, просчитывая ходы, порой забывала о простом правиле: тому, кто получает пулю, не нужны ни карьера, ни деньги, ни власть.

Такова жизнь: людям не чуждо ничто человеческое, особенно смерть, но жить с этой мыслью им невмоготу, вот они и ловчат, пытаясь той самой хитростью уравнять шансы. Тщетно. На этой земле лишь один владыка и царствует, и правит — страх; остальные при нем — похоть, лень, словоблудие, пьянство, чревоугодие — суть шуты гороховые.

Внезапно Лир почувствовал страшную усталость, словно прожил без сна весь двадцатый век, теперь уже прошлый, и именно с него спросят за все жертвы, которые жрецы Молоха принесли своему гневливому ненасытному божеству…

Пока босс молчаливо мерил шагами комнату, Лаэрт не проронил ни слова. Лир повернулся к нему неожиданно, спросил:

— Лаэрт, ты боишься смерти?

Розовощекий блондин если и был смущен, внешне остался совершенно спокоен: пожал плечами, и по одному этому жесту Лиру показалось, что если Лаэрт к кому и относил слово «смерть», то только не к себе. И хотя это было характерным для большинства людей. Лира пусть немного, а позабавило. Мысли Лира свернули на обыденные дела, и это успокоило: исходить желчью неразумно. А власть… Да куда она денется, если твой союзник — война?

— А Глостер? Он боялся? — спросил он Лаэрта, и испытующе уставился в глаза помощнику.

— У него теперь не спросишь, — отозвался тот, словно растворив настойчивый и острый взгляд Лира в бледной мути роговиц.

— Боялся. И ты — боишься. Но Глостер… Он был глуп. От страха он решил побрататься со смертью. А эта дама не выносит братаний и фамильярничанья. И вот — результат. А ведь незаурядных талантов был малый этот, Глостер, и надежды ведь подавал… А, Лаэрт?

Глаза Лаэрта подернулись странной белесой дымкой, будто он пытался вспомнить некогда слышанное и не вполне еще заученное; он и не решился бы это повторять, но уж очень хотелось блеснуть, а потому произнес фразу с осторожной, чуть смущенной улыбкой:

— Так уж вышло: в конце сказки добро победило разум, Любимый сюжет у здешнего люда.

— Именно! — взвился разом Лир. — Чуда им подавай! Чуда! Вот им! — Лир сложил кукиш и выставил его перед носом Лаэрта, словно он и был тем самым орловским землепашцем. — Пусть копошатся в собственных слезах, соплях и крови! — Лир брюзгливо опустил нижнюю губу. — Согласись, Лаэрт, ведь это же бред — не слышать голоса рассудка!

— Бред, — с добропорядочным видом старательного хорошиста подтвердил Лаэрт.

— Одно скверно… — произнес Лир задумчиво и очень печально. — Не знаю, как это бывает, но… В этой стране действительно случаются чудеса… Потому что только здесь в них верят. Страна больших детей. Здесь всегда побеждает добро.

Разум безжалостен к слабым, а на Руси испокон любят юродивых… Знаешь, как называют Россию ученые-аналитики Запада? Сердце земли. Или — земля Сердца.

Страна больших детей. Поэтому их всегда обманывают. Русские — дикари: только те покупались на блестящую мишуру и зеркальца, а эти — на сказки о добре и справедливости. Другим сказкам они просто не верят. — Лир вздохнул. — Когда-то Петр Ильич Чайковский пересказал цветущей, похожей на перезревшую лилию в напитанной удушливыми испарениями оранжерее, Российской Империи страшные сказки Гофмана. Кажется, тогда лишь он один слышал движение той жуткой и неумолимой силы, что надвигалась на Россию в облике карикатурных уродцев, крошек цахесов, но страна, погруженная в суету купли-продажи, в самодовольство и бюрократическую серость вицмундиров, не расслышала предупреждение гения. А черный лебедь уже кружил, кружил, и круги его делались все уже… И серый крысиный король уже примерял на себя царство в смутной тени дворцовых подземелий… «Кто был ничем, тот станет всем…» — Лир прикрыл глаза, закончил ожесточенно:

— Поступь ослепленной черни.

Лаэрт молчал, и на лице его застыло выражение полнейшей преданности: «Как вам будет угодно». Губки, сложенные бантиком, мягкий румянец щек… Лиру даже стало смешно: а ведь он было заподозрил…

— Так зачем же я тебя вызывал? — спросил Лир, словно про себя, добавил:

— Не помню. Склероз стариковский, будь он неладен. Ну иди, поработай пока с бумагами, а я… Все дело в том, что я еще не вполне проснулся. Задремал, понимаешь, и… Ступай.

Лаэрт кивнул, направился к двери странной, деревянной походкой: спина его была неестественно прямой. У Лира мелькнула даже дурацкая мысль: наверное, именно так ходят на казнь. Но не жертвы: начинающие палачи.

— Постой! — повелительно остановил Лаэрта Лир. Встал с кресла, подошел, спросил, заглядывая в лицо:

— Не знаешь ли ты, к чему снятся барсы?

— Барсы?

— Барсы! Львы высокогорий! Дикие снежные кошки! Возбуждение Лира было не наигранным: он действительно был не на шутку взволнован. Лаэрт растерянно кивнул за окно:

— Метель.

— Метель? Ну да, метель, — раздумчиво повторил Лир, уставясь в беснующуюся темень за окном. — Метель… — Лир прикрыл глаза, вспоминая заснеженную площадь из своего тяжкого сна. Какое там было время? Зима? Или — никакого?.. Никакого!

Там, в его сне, часы на главной башне страны были сработаны из единого куска гранита; малахитовые стрелки замерли безжизненным прямоугольником. — Метель… — Лир снова обратил тусклый взгляд за окно. — Бесы, что ли, куражатся?

Он долго смотрел в непроницаемо матовую темень, разлепил губы, прошептал:

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы, что делать нам!

В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам…

Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре, Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре…

Лир помолчал и повторил безо всякой интонации:

— Метель.

Лир повернулся и шаркающей, старческой походкой этошсл к дальнему концу кабинета, где за скрытой за дубовой панелью дверью был вход в жилые помещения и в спальню.

— Время разбрасывать камни и время собирать, время жить и время… Не у каждого хватит мужества поглядеть в лицо своему прошлому. Еще меньше тех, кто рискует видеть будущее.

— Простите, Лир?

— Видеть будущее… Для тех, у кого оно есть. — Лир поднял глаза, заполненные влажной мутью; было заметно, что ему пришлось сосредоточиться, чтобы вернуться сюда, в эту комнату. — Не важно, Лаэрт. Для тебя все это не важно. Для слуг нет времени. — Лир задумчиво посмотрел на помощника слезящимся старческим взглядом, и горькая гримаска на долю секунды исказила его тонкие губы… — «Жизнь нежна, как осень перед снегом»… — проговорил он едва слышно, потом сказал уже громче:

— А мне… мне страшно жить… Страшно.

Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне…

Лир снова вздохнул — горько и вместе с тем кротко:

— Мне страшно жить, Лаэрт. Беда не в этом. Беда в том, что умирать мне еще страшнее. — Лир вздохнул, закончил хрипло, едва слышно:

— Ступай, Лаэрт. Я устал. Мне нездоровится. Пойду лягу.

Лаэрт несколько секунд стоял манекеном, пока патрон не скрылся за дверью.

Потом осторожно, будто в комнате находился покойник, вышел из кабинета, снял трубку с телефона отсутствующего секретаря, набрал несколько цифр, сообщил бесстрастно:

— Лир болен.

На том конце трубки повисло молчание, пауза продолжалась с минуту.

— Вызовите врача. Пусть поможет старику. Позаботится.

— Слушаюсь.

— Да. Так будет лучше всего. Проследите за всем сами, Лаэрт.

— Слушаюсь.

— Только так, чтобы все было достоверно.

— Так точно.

В трубке щелкнуло, но не последовало никаких гудков, словно там, на том конце линии, и не было никакого собеседника, а одна лишь вязкая пустота небытия.

Все вокруг было белым. Белые простыни, белые стены, белые абажуры ламп.

Но, как ни странно, Але здесь показалось уютно. Внимательный немолодой доктор тщательно осмотрел подвернутую щиколотку, заключил с явным облегчением:

— Растяжение. Перетянем, и все будет хорошо. Как голова?

— Пока на месте.

— Не болит?

— А чего ей болеть?

— Тошноты нет?

— Разве что от жизни.