Жорж Сименон - Первое дело Мегрэ

Он прислушивался только к шагам на лестнице.

— Ты бы пошел и купил бутерброды, — сказал он брату.

— С чем?

— С колбасой. Что найдешь. Все равно. Хотя его грызла тревога, Оливье, бросив напоследок взгляд на карту с лампочками, вышел из комнаты с чувством облегчения — хоть немного побудет на свежем воздухе.

Те, что сменили утреннюю бригаду, ничего почти не знали, кроме того, что речь идет об убийце и что где-то в Париже какому-то мальчишке грозит опасность. Для них, проведших ночь дома, это событие носило совсем иной характер и сводилось лишь к нескольким конкретным данным и сухим сведениям. Старина Бедо, сменивший Лекера, сдвинув наушники на лоб, решал кроссворд, отрываясь лишь для того, чтобы ответить привычное:

— Алло! Аустерлиц? Машина вышла… Утопленница, которую выудили из Сены. Это было тоже одной из традиционных особенностей рождества.

— Мне нужно с вами поговорить, господин комиссар. Раскладушка была водворена на свое место в комнатенку, и Лекер увлек туда начальника опергруппы по расследованиям убийств. Комиссар курил трубку; он снял пальто и посмотрел на своего собеседника с некоторым удивлением.

— Прошу прощения за вмешательство в дела, которые меня не касаются, — это по поводу убийцы…

Лекер держал в руках записную книжку, но видно было, что он знает ее содержание наизусть и заглядывает в нее лишь для вида.

— Извините, если буду говорить несколько сбивчиво о том, что мне пришло в голову, но я об этом думаю с самого утра и…

Только что, когда он лежал, все казалось таким ясным и понятным. Теперь же ему приходилось подыскивать нужные слова, чтобы облечь в них свои мысли, которые стали почему-то совсем расплывчатыми.

— Ну так вот. Прежде всего я обратил внимание на то, что восемь преступлений были совершены после двух часов утра, а большинство — после трех.

По лицу комиссара он увидел, что это обстоятельство для него особого значения не имеет.

— Вот уже три года, как я любопытства ради занимаюсь изучением вопроса: в какое время обычно происходят такого рода преступления. Большей частью между десятью часами вечера и двумя часами ночи.

По-видимому, он был на ложном пути, поскольку никакой реакции не последовало. Почему не сказать совершенно откровенно, что навело его на эту мысль? Сейчас не время для излишней щепетильности.

— Когда я смотрел на брата, я подумал: человек, которого вы ищете, должен быть таким, как он. В какой-то момент я даже спрашивал себя, не он ли это. Обождите…

Он почувствовал, что говорит дело. Глаза комиссара выражали нечто большее, чем вежливое внимание скучающего человека.

— Если бы у меня было время, я привел бы свои мысли в порядок. Но вы сейчас поймете… Человек, совершающий восемь убийств одно за другим, — маньяк, верно? Это тип, который по той или иной причине свихнулся… Вот, например, мой брат потерял работу, а чтоб не признаваться в этом сыну, чтобы не уронить себя в его глазах, продолжал изо дня в день уходить из дому в один и тот же час, продолжал вести себя так, будто он работает…

Мысль, выраженная словами, фразами, теряла свою убедительность. Он чувствовал, что Сайяр, несмотря на видимое усилие, не находил особого смысла в его словах.

— Человек, у которого вдруг отнимают все, что он имел, все, что составляло смысл его жизни…

— Становится помешанным?

— Не знаю, помешанный ли он. Может, это называется и так. Тот, кто считает себя вправе презирать весь мир, мстить за все… Вы ведь знаете, господин комиссар, что профессиональные убийцы убивают всегда одним и тем же способом. Этот же пользовался ножом, топором и гаечным ключом. Одну из своих жертв он просто задушил. И нигде его никто не видел. Никаких следов он не оставлял. Где бы он ни жил, ему нужно пройти многие километры по Парижу, ибо в эти часы нет ни метро, ни автобуса. И, несмотря на то что вся полиция с первых же его преступлений поставлена на ноги, несмотря на то что все подозрительные взяты на учет, его никак не удается найти.

Чувствуя, что он наконец на верном пути, и боясь, как бы комиссару не наскучило его слушать, он так и готов был воскликнуть: «Умоляю вас, выслушайте меня до конца!» Комнатенка была крохотная, три шага из конца в конец, и он ходил по ней перед сидящим на краю раскладушки комиссаром.

— Поверьте мне, это не просто абстрактные рассуждения. Я вообще не способен на какие-то необычайные мысли. Но вот мои крестики, вот факты, которые я регистрирую… Сегодня утром, например, он пересек почти весь Париж, при этом ни разу не прошел мимо полицейского участка, избегал все перекрестки, где есть постовые.

— Вы хотите сказать, что он хорошо знает Пятнадцатый округ?

— Не только Пятнадцатый, но по крайней мере еще два, если судить по предыдущим преступлениям: Двадцатый и Двенадцатый. Он сознательно выбирал свои жертвы, всегда знал — это люди одинокие, живущие в таких условиях, что он без особого риска может совершить нападение.

Он чуть было не утратил решимость, заслышав унылый голос брата.

— Вот бутерброды, Андрэ!

— Хорошо. Спасибо. Садись… Ешь…

Он не решился закрыть дверь из-за какого-то глупого, унизительного чувства: он слишком незначительная личность, чтобы запереться один на один с комиссаром.

— Если он каждый раз менял оружие, значит, он понимал, что именно это будет сбивать с толку. Следовательно, он знает, что убийцы обычно придерживаются одного метода.

— Так вы думаете, Лекер… — Комиссар поднялся и посмотрел на инспектора отсутствующим взглядом, словно следя за ходом своей собственной мысли. — Вы хотите сказать, что…

— Не знаю. Но я подумал, что это кто-то из наших. Кто-то, кто, во всяком случае, работал среди нас. — Он понизил голос. — Кто-то из тех, с кем случилось то же, что с моим братом. Вы поняли меня? Пожарнику, которого прогнали с работы, вполне может прийти мысль о поджогах. Это случается два раза в год. Кто-нибудь из полиции…

— Но зачем грабить?

— Моему брату тоже нужны были деньги: ведь сын должен был думать, что он по-прежнему работает в «Пресс» и зарабатывает на жизнь. Если этот убийца делает вид, будто он по ночам трудится в поте лица, то он неизбежно должен проводить вне дома все ночные часы. Вот объяснение, почему он свои преступления совершает после трех часов ночи. Ему нужно ждать утра, когда он может возвратиться домой. Первые часы бегут незаметно — еще открыты кафе и бары. Потом он остается на улицах один…

Сайяр сердито пробурчал, будто про себя:

— Сегодня никого нет в отделе личного состава.

— Нельзя ли позвонить к самому начальнику отдела? Может быть, он помнит?

Лекер не все сказал. Ему хотелось напомнить еще о многом, но от волнения множество мелочей вылетело из головы. Быть может, все это лишь игра его воображения? Подчас ему так и казалось, но иногда он был уверен, что на него нашло прозрение.

— Алло! Скажите, пожалуйста, нельзя ли попросить мосье Гийома? Его нет? Не могли бы вы мне сказать, где его найти? У дочери в Отейе? Вы знаете номер ее телефона?

Там тоже, по-видимому, отлично позавтракали в семейном кругу и теперь смаковали кофе с ликером.

— Алло! Мосье Гийом? Говорит Сайяр. Простите за беспокойство. Надеюсь, вам не пришлось из-за меня покинуть стол? Это по поводу убийцы. Есть кое-какие новости. Правда, еще ничего определенного. Мне хотелось бы проверить одно предположение, — это весьма срочно. Мой вопрос, возможно, покажется вам странным. Не был ли за последние месяцы уволен кто-нибудь из служащих в любом чине? Как вы сказали? Ни одного за последний год?

Сердце у Лекера сжалось, словно в предчувствии катастрофы, готовой разразиться над ним, и он бросил взгляд на карту Парижа. Он проиграл. И, готовый сдаться, с удивлением смотрел на своего шефа, который продолжал настаивать на своем:

— Может быть, это было раньше… не знаю… Меня интересует кто-нибудь из ночных, работавших в разных округах, в частности в Пятнадцатом, Двадцатом и Двенадцатом. Кто-нибудь, кого увольнение очень озлобило. Как?

Голос Сайяра, произнесший это последнее слово, вернул Лекеру надежду, а все окружающие ничего не понимали из разговора.

— Бригадир Любэ? Да, я слышал о таком, но в ту пору я еще не входил в состав дисциплинарного совета. Ах, уже три года! Вы не знаете, где он живет? Где-то около Центрального рынка?

Целых три года… Лекер снова почувствовал себя на грани разочарования. Трудно было себе представить, что человек три года будет таить обиду и ненависть, прежде чем начать действовать.

— Вы не знаете, что с ним сталось? Безусловно. Да. Нелегко будет…

Он повесил трубку, посмотрел внимательно на Лекера и сказал ему, обращаясь как к равному:

— Вы слышали? Имеется некий Любэ, бывший бригадир, которому, прежде чем уволить, не раз делали предупреждения, перебрасывали из одного комиссариата в другой. Он очень тяжело все это воспринял. Стал пить. Гийом думает, что он поступил в агентство частного сыска. Если хотите, давайте попытаемся…