Лидия Будогоская - Повесть о рыжей девочке

— А вы где сели?

— В Перми сел.

Слава богу, в Перми — значит, чужой.

— А куда вы едете? — спросил толстяк.

— До Нижнего.

— Мне тоже до Нижнего надо. Только скажу я вам, голубушка, что до Нижнего мы с вами не доедем.

— Почему же не доедем?

— Смотрите, как льдом затирает. Пароход в затон идет, а нас высадят поблизости на берегу. Никого на пароходе не осталось, кроме нас двоих.

Ева пришла в ужас.

— Как же так? Мне к бабушке надо. Мне непременно к бабушке надо. Она больная и вызвала меня к себе.

— Эй! — кричит толстяк, перегибаясь вниз, должно быть, матросу кричит, который вышел на нижнюю палубу. — Куда нас высадят, не знаешь ли ты?

Сквозь свист ветра и шум льдин долетел протяжный голос:

— Вона где, за поворотом. В имении Стахеева ссадят. Полчаса ходу. А льду-то, льду. Нечистая сила!

И выругался.

Ева бежит по палубе назад. Насилу отыскала боковую дверцу в коридор. Еще издали слышно, как в каюте отчаянно визжит и лает Кривулька. Ева достала ключ, но никак не может попасть ключом в скважину. Наконец открыла.

— Замолчишь ли ты, дрянь!

Кривулька разом утихла и нырнула под диван. Ева смотрит — на полу большая лужа.

— Кривулька, — шепчет Ева, — что ты наделала? Неужели ты не могла еще немножко потерпеть? Ни бумажки, ни тряпочки нет, чтобы вытереть. Что я, несчастная, буду делать?

Вдруг шаги.

Ева двумя руками вцепилась и держит дверь. Официант. Стукнул в дверь.

— Барышня, — говорит за дверью, — вы спите?

— Нет, я не сплю, — отвечает Ева.

— Собирайтесь на берег сходить. Лед.

— Я знаю, я на палубе была. Сейчас.

— Ну вот. И отошел.

— Кривулька, — тихонько зовет Ева, задыхаясь от волнения. — Кривулька!

Ева присела на корточки, заглядывает под диван и манит собачонку. Наконец Кривулька вылезла — вся дрожит, хвост поджат, вид измученный и жалкий. Ждет, что ее вздуют. Но Ева схватила Кривульку на руки, прижала к себе, и горячие слезы закапали на черную собачью морду.

Ева плачет, захлебывается, вытирает лицо рукавом. И говорит Кривульке:

— Ой, что мы будет делать? Бедные мы с тобой.

Пароход причаливает. На нижней палубе матросы мерят дно и кричат. Кто-то кричит в рупор с верхней палубы. Ева дрожащими руками сует Кривульку в корзинку и обматывает корзинку веревкой. Пароход стал. Ева еще раз с ужасом покосилась на лужу, махнула рукой и выбежала из каюты. В коридоре чуть не сшибла с ног долговязого официанта и стрелой побежала вниз по лестнице. Мимо машины, через тюки, как угорелая: а вдруг официант заглянул в каюту, увидел лужу и уже гонится за ней?

Пристани нет. У отмели над водой устроены только жидкие мостки.

С парохода бросают на мостки две узкие длинные доски.

Толстяк стоит у самого борта, посреди груды вещей, и кричит матросам, размахивая руками:

— Живодеры! Рады случаю шкуру с человека содрать. Я не акробат, чтобы по двум доскам с вещами пройти. Ну, да черт с вами, несите!

А матросы, в кожаных куртках, в шапках с наушниками, обветренные, стоят вокруг и скалят зубы.

— Голубушка! — крикнул толстяк, завидев Еву. — А где же ваш багаж?

Ева показала корзинку и мимо толстяка по доскам побежала над волнами на берег.

Отмель запорошена снегом, над отмелью обрыв. И по склону обрыва среди голых деревьев и кустов один над другим домишки лепятся.

Матросы потащили на спине багаж толстяка. Доски под ними гнутся и качаются. Ветер сбивает их с ног. А позади матросов сам толстяк — одной ногой ступит, пощупает неуверенно доску, пошатнется, взмахнет отчаянно руками и другой ногой ступит.

«Бедный, — думает Ева, стоя на отмели, — у него кружится голова». Ева быстро поставила корзинку на землю, сложила руки у рта трубкой и кричит, старясь перекричать ветер и шум волн:

— Не смотрите на воду! На воду не нужно смотреть!

Наконец матросы добрались до отмели и свалили около Евы вещи толстяка. И толстяк добрался до отмели. Красный весь, вспотевший. Вытер руками лоб и полез в карман брюк за деньгами, чтобы расплатиться с матросами.

— Вам деньги вернули за неиспользованный билет? — спросил Еву.

— Нет, — растерялась Ева, — я и не знала. И кого спросить? Пусть уж так!

— Как? — взревел толстяк свирепо. — Что, у вас денег куры не клюют? Как не отдали? Давайте билет! Немедленно. Пароход сейчас уйдет.

Толстяк вырвал у Евы из рук билет и бегом, как мяч, покатился к мосткам. И кричит пароходу:

— Стойте!

И снова на досках над волнами качается толстяк и размахивает руками. Ева в волнении. Еще в воду сорвется и утонет из-за этих денег проклятых! Добрался… И очень быстро назад, опять над водой. Еве жутко стало, Ева отвернулась.

Но вот толстяк на отмели.

— Получите ваши деньги! — говорит.

Снова гудок. Густой пар облаком вырвался из-под колес парохода. «Матвей», весь белый, тронулся, раздвигая льдины. Кто-то с верхней палубы, у самой капитанской будки, замахал шапкой двум пассажирам на отмели. И двое на отмели смотрят, как тает дымок, как удаляется пароход в туманную даль за поворот реки. Исчез! И оба друг на друга взглянули.

— Садитесь на вещи, — приказал толстяк и сам сел.

— А теперь подумаем. Я непременно должен до Нижнего добраться. Придется здесь искать подводу, — он махнул рукой на поселок, — а вам нужно думать, как назад домой попасть.

— Нет, — вскричала Ева, — я не могу домой! Мне непременно нужно к бабушке. У меня есть деньги, я тоже могу нанять подводу.

Толстяк расхохотался.

— Мыслимо ли это девчонку такую пускать одну! И что только дома ваши думали? А? Где ваша бабушка живет? В Нижнем?

— Нет. До Нижнего я хотела ехать на пароходе, а от Нижнего по железной дороге. Бабушка в Петербурге.

— Ого-го! В Петербурге! Мне ведь тоже надо в Петербург. Вот и попутчица нашлась. Так, значит, домой не хотите?

— Нет! Раз бабушка позвала, надо ехать. Бабушка сильно расхворалась. Она старенькая, она может умереть. Она меня очень любит. И вдруг я ее не увижу!

— Ладно. Так, значит, идти за подводой на двоих? А вы стерегите вещи. Смотрите, ни шагу от вещей. Сидите и ждите.

И пошел. В гору лезет.

Ева уселась на чемодан толстяка и развязывает корзинку, чтобы выпустить Кривульку. Кривулька вырвалась из корзины как ошалелая, закружила на отмели вокруг Евы, все камни нюхает. И вдруг подбежала к берегу и яростно залаяла на реку. Ветер прибивает к отмели волны и грязную пену, прибивает льдины. Льдииы кромсают друг другу бока.

«Вот, — думает Ева, — набежит их много. Толкаться начнут. А потом, должно быть, спаяются боками понемногу — вот и будет сплошной лед. И вместо пароходов тройки с бубенчиками ринутся по Каме».

Уже прошло два дня, как Ева в пути. Сегодня как раз день, когда, по расчетам Евы, Женя, после бессонной ночи, посылает папе телеграмму: «Выезжай немедленно».

И папа садится в тарантас.

А Ева сидит тут на отмели и ни с места. Холодно! Ева встала, чтобы побегать и согреться. Нет, бегать нет сил. Дурнота и слабость от голода. Верно, она и мерзнет потому, что ничего не ела. У Кривульки бока опали ямками, выпирают ребра. Ева уселась, обмотала платком голову по самые глаза, руки сунула в рукава. А Кривулька набегалась и сама, ежась, залезла в корзинку.

Час прошел — толстяка нет. Ева в тревоге: где же толстяк с подводой! Ева сидит не двигаясь, окоченела в голове муть. Два часа прошло — толстяка все нет! Еве грезятся дымящиеся щи и ветчина с горошком. Пусть хоть вовсе толстяк не придет. Ева не двинется. Пусть сбегутся на берег жандармы, пусть кричат и бранятся, пусть тащат домой — Ева слова не вымолвит и пальцем не шевельнет. Ей все равно. Если не сцапают, все равно не доехать. От голода и стужи погибнут они с Кривулькой.

А толстяк примчался. В распахнутой шубе, красный и потный.

— Девочка бедная! Смерзла совсем. Но я не виноват: до самого стахеевского имения пришлось сгонять. Измучился… Никаких подвод. Но в имении сказали — придет катер. Вот сюда к мосткам причалит стахеевский катер и нас заберет. А в Елабуге почтовая станция, из Елабуги на почтовых поедем. Полчасика еще потерпеть.

— Потерпим, — стуча зубами, ответила Ева.

И верно, скоро пришел катер. Маленький, юркий, нос задран, а корма — наравне с волнами. И забрал всех.

В каюте, на носу катера, тепло.

Ева ожила. Хуже нет сидеть не двигаясь, когда каждый час дорог. А вот как двинулись в путь, сразу стало легче. На таком катере Ева готова катить хоть до самого Петербурга. Шум от мотора неистовый, но катер движется легко и быстро, веером раскидывая за собой волны и льдины.

В Елабугу прибыли в сумерки и сразу отправились на почтовую станцию. Через темные сени Ева вошла в комнату для проезжающих. Тетка в валенках, в сборчатой юбке и в платке поставила на стол горящую лампу. Стены в комнате тесовые, и вдоль стен стоят скамьи. В углу образа, и лампада теплится синеньким язычком. Тепло до духоты, как в бане.