Жорж Сименон - Три комнаты на Манхаттане

— Послушай, старик… Бармен! Повторите!

— Мне не надо.

— Заткнись! Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз. Понимаешь? Ты думаешь, я не понял, что с тобой происходит, когда ты вошел с таким похоронным видом! А прошлый раз, когда мы уходили от Гурвича… Все та же песня. Неужели ты воображаешь, что я это не усек? Ну и — как, а?

Твоей мышке, ты говоришь, тридцать или тридцать три, а это означает добрых тридцать пять на правильном французском языке. Хочешь, я дам тебе один хороший совет, который ты, конечно, постараешься не выполнить… Но совет — вот он в чистом виде. Брось ты все это, дружище!

Ну, допустим, что я ничего тебе не говорил, и тогда добавлю: как далеко зашло у вас дело?

Он ответил глупо, сердясь сам на себя, и прежде всего за то, что пасует перед каким-то Ложье, который, как он ясно понимал, был ниже его на много голов:

— Да никак.

— Тогда чего ты трепыхаешься? Нет ни брата, ни мужа, ни любовника, которые могли бы тебя шантажировать? Нет факта похищения, официально удостоверенного, или, я не знаю, какой-нибудь другой махинации, с помощью которых в Америке улавливают мужчин? Надеюсь также, что тебе не пришла в голову шальная мысль переспать с ней в отеле соседнего штата, что могло бы рассматриваться как федеральное преступление и дорого тебе стоить?

Что же мешало ему набраться смелости встать и уйти? Неужели же несколько «манхаттанов», которые он выпил? Получается, что их любовь можно утопить в четырех или пяти коктейлях?

— А ты можешь говорить серьезно?

— Но я, старик, как раз и говорю с тобой на полном серьезе. Я, может, и шучу, но когда шучу, я более всего серьезен. Твоя тридцатитрехлетняя мышка без профессии, без работы, без счета в банке — конченый человек, понимаешь ты это или нет? Я даже не поведу тебя в «Валдорф», чтобы проиллюстрировать то, что хочу сказать. Ну, здесь мы в баре, где в основном мужчины, а выйди за дверь, пересеки коридор — и ты обнаружишь не менее пятидесяти девиц от восемнадцати до двадцати лет, одна другой красивее, к тому же некоторые из них девственницы. И все они в той же ситуации, что и твоя прекрасная дама… И все же сейчас эти девушки, на каждой из которых украшений и тряпок не меньше чем на тысячу долларов, отправятся спать черт знает куда, закусив небольшим бутербродом с кетчупом в кафетерии. Скажи мне, ты сюда приехал работать или нет?

— Сам не знаю.

— Коли не знаешь, возвращайся во Францию и подписывай, не раздумывая, контракт, который тебе предложат в театре Порт-Сен-Мартен или в театре Ренессанс. Я знаю, что ты поступишь по-своему и будешь на меня сердиться и уже сердишься, но ты не первый из тех, кого я вижу, как они приезжают сюда и потом катятся вниз, потеряв равновесие.

Ведь ты-то решился крепко держать руль? Тогда давай действуй… Или ты предпочитаешь играть Ромео и Джульетту? В таком случае good night[4], старик. Бармен!

— Нет, я плачу…

— Я тебя столько сегодня ругал, что имею право заплатить за то, что мы выпили. Ну что же она тебе рассказывает, твоя малышка? Естественно, разведенная… К этому возрасту они все разводились, хотя бы один раз.

Почему обязательно Кэй должна быть разведенной?

— Она немало помыкалась по свету, не так ли? А теперь она ищет, где бросить якорь.

— Ты ошибаешься, уверяю тебя.

Он не мог больше сдерживаться, ибо чувствовал, что уже не в силах продолжать предавать Кэй.

— Ты умеешь плавать?

— Немного.

— Допустим, что немного. Иначе говоря, способен выбраться, если упадешь в спокойную и не очень холодную воду. Ну а если в это же самое время какой-то безумец бьется в воде и цепляется за тебя изо всех сил?

А? Как тогда? Отвечай!

Он знаком попросил налить им еще.

— Вот так, старик! Он будет биться в воде, поверь мне. И вы оба пойдете ко дну. Еще позавчера, когда мы расставались, я не хотел тебе этого говорить, поскольку У тебя был такой вид, что казалось, ты готов был поссориться из-за любого пустяка. Сегодня ты явно более разумен.

Комб почувствовал себя задетым и стал кусать губы.

— Понимаешь, когда я увидел, как ты вчера с молитвенным видом засовывал свою монетку в щель музыкального ящика… и ждал, когда заиграет пластинка, с лицом девицы, млеющей от восторга при виде обожаемого киноактера… Нет, старик, негоже так себя вести ни тебе, ни всем нам, которые живут этим бизнесом и знают, как эти вещи делать!

Итак, позволь мне повторить тебе последний раз как другу, которого я люблю: ты пропащий человек, Франсуа.

Им принесли сдачу. Ложье взял ее, опустошил залпом свой стакан, отсчитал чаевые и встал.

— Ты в какую сторону?

— Я иду домой.

— А дом твой где-то у черта на куличиках. Там у тебя нет даже телефона. Как же, по-твоему, продюсеры смогут тебя разыскать?

Они вышли друг за другом, постояли немного на Мэдисон-авеню, швейцар ждал их знака, чтобы открыть им дверцу такси.

— Видишь ли, друг мой, у нас во Франции обычно делают всего лишь один раз попытку испытать свой шанс, а здесь можно делать и две, и три попытки. Но нельзя, конечно, перегибать палку. Я могу тебе рассказать о пташечках, которые начинали как show girls или как машинистки в шестнадцать лет, в восемнадцать они уже разъезжали в «роллс-ройсах», а в двадцать два года снова шли на сцену статистками и начинали с нуля. Я знавал и таких, которые по два-три раза испытывали свою судьбу, заново принимались заниматься бизнесом, уже имея в прошлом и особняк на Парк-авеню, и яхту во Флориде. А кое-кому удавалось снова выйти замуж или жениться весьма удачно. Есть ли у нее хотя бы драгоценности?

Он не счел нужным отвечать, Да и что бы он мог ответить?

— Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи, старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye[5].

Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести наедине.

Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч.

Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра.

Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела?

«Билетершей в кинотеатре, — сказал он, — да и то еще!.. «

И действительно, «да и то еще», коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью.

«Можно делать попытку два, три раза… «

И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.

Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какой-нибудь пьяный матрос или Бог знает кто…

Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость. Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви.

Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться.

Но зато был искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в «Ритце», и там — у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами.

Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил:

— Эти проклятые крохоборы…

Он злился на них.

— Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу.

А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения.

Он им покажет…

И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи — который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, — никто ему больше не нужен…

«Крохоборы! «

Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу.

Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, то годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе:

— Кушать подано, госпожа графиня.

И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Жюра на рыночной площади. Он хорошо помнит тот вечер в ресторане «Еремайер» на авеню Клиши, когда они сидели за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял: