Жорж Сименон - Сын

Три дня я провалялся в своей комнате, переходя с постели на кресло и обратно. Пытался читать, смотрел в окно на прохожих; курить было противно.

В тот год на Рождество все вокруг было белым-бело, но то не была радостная, возбуждающая белизна снега.

Рано утром, когда верующие шли к утренней мессе, а те, кто встречал Рождество в гостях, возвращались домой, с неба посыпалась ледяная крупа, которая постепенно скапливалась между камнями мостовой. В десять часов утра эта крупа все еще сыпалась, но, мелкая, почти невидимая, она едва угадывалась в воздухе. Небо, дома, тротуары — все стало белым и поблескивало недоброй, холодной голубизной, словно лезвие ножа.

Беатриса, наша тогдашняя кухарка, принесла мне завтрак, к которому я не притронулся.

Потом пришел отец, еще в халате:

— Что с тобой? Ты заболел?

— Должно быть, начинается грипп.

Он пробыл у меня минут десять. В этот рождественский день, как всегда на праздники, когда пустовало огромное здание префектуры, он чувствовал себя выбитым из колеи.

Я был совершенно спокоен. У меня не было того тревожного предчувствия, которое охватило меня несколько месяцев назад, в день моего приезда в Пуатье, когда мне показалось, будто начинается новая жизнь. Я не подозревал, что эти несколько дней, которые я провел в своей комнате, глядя в окно на темные силуэты прохожих, двигавшихся по противоположной стороне улицы, завершат первую половину моей жизни.

Сестра и ее муж встали около двенадцати часов и после завтрака зашли ко мне — они не считали мою болезнь серьезной, однако Ваше, который боялся заразы, на всякий случай не вошел в комнату, а только постоял у двери.

Никола не позвонил мне ни в этот день, ни на следующий. Это огорчило меня — мы с ним не условливались специально о встрече, но договорились, что каникулы будем проводить вместе.

Почему я почувствовал себя вдруг таким одиноким, таким покинутым? Кругом стояла тишина, во всем здании префектуры не было ни души; кабинеты, коридоры, лестницы — все опустело.

На улице было меньше машин, чем в обычные дни; прохожие шли съежившись, с поднятыми воротниками, засунув руки в карманы, шли торопливо, и белое облачко их дыхания парило над ними.

Помню, в середине дня на улице появилось семейство — отец, мать и трое ребятишек, все были принаряжены, видно, шли навестить дедушку или бабушку. Самый маленький, мальчуган лет пяти, повязанный красным вязаным шарфом и в красной вязаной шапочке, тащился неохотно, едва передвигая ноги. Родители торопились и нервничали, должно быть, все утро провели в хлопотах, потом устали, одевая детей. Я видел, как открываются рты, но не слышал слов, вдруг мать обернулась к малышу в красном шарфе, который, вероятно не желая идти дальше, сел на землю.

Очевидно, она велела ему немедленно встать, угрожая отнять игрушку или пугая еще каким-нибудь наказанием. Ничего не добившись, она набросилась на мужа, судя по всему, упрекая его в том, что он молчит, или в чем-нибудь еще.

На нем было черное пальто, явно купленное в магазине готового платья, он стоял смущенный, растерянный, потом внезапно схватил сына за ручонку, рывком поставил на ноги и вдруг, может быть неожиданно для самого себя, дал ему пощечину. Стоя у окна, я вздрогнул, и, должно быть, это передалось прохожему он поднял голову, заметил меня, и я увидел на его лице выражение такого стыда, какое мне никогда прежде не доводилось видеть.

Никола мне так и не позвонил. Появился он только на четвертый день. Раздался стук в дверь, я крикнул: «Войдите!» — он вошел, и в комнату вместе с холодным воздухом словно извне ворвалась жизнь.

— Говорят, ты болен? Но не серьезно, а? Он даже не стал дожидаться моего ответа, так не терпелось ему сообщить новость, с которой он пришел, так был он взбудоражен переменами, которые начались в нем еще в Бордо и теперь происходили все стремительней:

— У меня куча новостей, старик, да таких, что ты закачаешься! Помнишь, о чем мы с тобой толковали тогда, в канун Рождества?

Лицо его пылало от холода, он был разочарован, увидев, что я полулежу в кресле, как настоящий больной, ноги мои укрыты пледом, а рядом стоит кувшин с лимонным питьем; от возбуждения он даже забыл сесть.

— Я нашел женщин! Я ведь догадывался, что они есть не только в Бордо. Мы просто не знали, как взяться за дело, когда учились в лицее. Они считали нас молокососами, понял?

Он чувствовал себя мужчиной, взрослым мужчиной, он ликовал, он был горд и счастлив. — Курить здесь можно?

— Кури, конечно.

— А ты?

— Мне не хочется.

— Послушай-ка, что я тебе скажу: я раздобыл женщину не только для себя она блондиночка, премиленькая и все хохочет, — но и для тебя тоже. Это ее подружка, я уже говорил ей о тебе, она будет рада с тобой познакомиться.

Мне редко случалось видеть, чтобы человек так ликовал. Никола всегда был веселым парнем, без комплексов, как сказали бы теперь, но в ту минуту он поистине напоминал почку, готовую лопнуть от избытка жизненных соков.

Я смотрел на него, слушал — и злился. Нет, я не завидовал ему — я еще был далек от того, что его так волновало. Последние дни, завершившие метаморфозу Никола, я провел в своей комнате, в постели, и меня коробила его откровенность. Кроме того, было что-то унизительное в том, что он так запросто предлагал мне подругу.

— Понимаешь, они всегда вместе. Иначе родители не позволили бы им уходить из дому, они ведь не какие-нибудь потаскушки, а приличные девушки. Твоя брюнетка, у нее большие голубые глаза.

Он наконец уселся верхом на стуле, обхватив спинку и прищурившись от дыма сигареты.

— Мою зовут Шарлотта, но она требует, чтобы ее называли Лоттой. Работает парикмахершей в салоне красоты. Ей всего восемнадцать. Посмотрел бы ты, как сложена!

Никола радостно улыбался, едва скрывая желание поскорее поделиться со мной своей удачей, своими впечатлениями.

— Ты уж извини, что я выбрал первым, но ведь тебя не было, и потом, мне кажется, Лотта не в твоем вкусе. Она все время смеется: что ей ни скажи, от всего прыскает, в кино так хохотала, что соседи стали шикать и возмущаться. С ней, понимаешь, все страшно удобно складывается, мне отчаянно повезло. Отец ее — начальник поезда, мать — медицинская сестра в больнице. Ручаюсь, ты даже не догадываешься, почему это здорово.

В его тоне звучала насмешка, почти издевка, он снисходительно глядел на меня как на человека, во что-то еще не посвященного, еще не переступившего некий порог.

— Три раза в неделю ее отец в поездке, а мать каждую третью неделю месяца дежурит ночью. Лотта у них одна, ни братьев, ни сестер — понимаешь, что это значит? Она остается одна, старик, и может делать все, что ей заблагорассудится. Представь, я был с ней в постели до часа ночи и, если бы не должна была вернуться ее мать, не вылез бы оттуда до самого утра. Это случилось с первого же раза, и мы с ней очень жалели, что нет тебя, потому что нам мешала ее подруга. А когда у нее тоже появится парень, будет совсем другая музыка.

В тот день он так много говорил об этом, что у меня разболелась голова. Слова лились потоком, как вода из водосточной трубы. Чем больше чувствовал он мою холодность, тем горячее выражал восторги, стараясь выставить себя моим благодетелем.

— Так что теперь мы сможем развлекаться до самого третьего февраля и потом в каждый свой приезд будем знать, где их найти.

Только к концу разговора я услышал имя Мод.

— А ты, между прочим, возможно, ее знаешь. Во всяком случае, она тебя знает и, мне сдается, к тебе неравнодушна. Она ведь служит в префектуре, не помню, в каком отделе, на втором этаже, и часто видит тебя в окно. Она даже помнит день, когда ты впервые появился на мотоцикле.

Никола встретил их днем в кинотеатре «Олимпия» в первый день Рождества. Он сидел позади них, когда Шарлотта так заразительно хохотала, и весь антракт, пока зрители прогуливались и курили на улице, бродил вокруг девушек, не смея заговорить.

Мне неприятно пересказывать тебе подробности этого знакомства — только в молодости не замечаешь их отталкивающей пошлости. Мне было всего восемнадцать лет, и все же я не слишком разделял восторги Никола, для которого это приключение вырастало в упоительное открытие неведомого мира.

— Когда сеанс кончился, было уже темно. Девушки шли под руку. Шарлотта продолжала хохотать — она видела, что я иду сзади. Вообще-то ей известно было, кто я такой, — она знает магазин моей матери. Все-таки смешно получается, правда? Девицы давно за нами наблюдают, а мы и не догадываемся, не смеем даже на них взглянуть. Мы прошли мимо больших часов, тут я подошел и заговорил. Ну, они сначала сделали вид, будто не слышат…

В тот вечер, 25 декабря, он только шел рядом с ними, вместе они обошли вокруг порта; потом он проводил их до дома Шарлотты.

Есть в Ла-Рошели тихая набережная, которая тянется вдоль канала Маран (на старинных эстампах с изображением городов встречаются иногда такие набережные, где у самой воды, рядом с мастерской бочара или винной лавкой, стоят ряды пустых бочек). Родители Шарлотты жили поблизости от этой набережной, на безлюдной улочке, названия которой я уже не помню, она никуда не вела и называлась, улицей только потому, что там стояло несколько домов.