Израэль Зангвилл - Тайна Биг Боу

— Кантеркот, если ты скажешь, что Том в самом деле виновен, я тебя пристукну,— маленький сапожник смотрел на своего товарища как разъяренный лев, но затем добавил: — Извини, Кантеркот, я ничего такого не имел в виду. В конце концов, у меня нет оснований. Судья — честный человек, со способностями, на которые я притязать не могу. Но я верю в Тома от всего сердца. Но если он все-таки виноват, то я все равно верю — верю в дело народа. Причуды обречены на смерть, у них может появиться отсрочка, но, в конечном счете, они должны сгинуть.

Он глубоко вздохнул и взглянул на мрачную улицу. Она была довольно темна, но в свете фонарей и газовых светильников в витринах скучной, однообразной улицы можно было разглядеть знакомые очертания: длинную полосу холодного тротуара, уродливую архитектуру домов, бесконечный поток скучных пешеходов.

Внезапное осознание тщетности бытия пронзило маленького сапожника, словно ледяной ветер. Перед его глазами проносилась его собственная жизнь и сотни миллионов жизней, подобные ей, подобные надувающимся и лопающимся пузырькам в темном океане равнодушия, никем незамеченные, недостойные внимания.

Мальчишка, торгующий газетами, выкрикивал: «Убийца из Боу готовится к казни!»

Кроула всего передернуло, его глаза незряче смотрели вслед мальчику. Наконец они наполнились слезами сочувствия.

— Дело народа,— сломлено пробормотал он.— Я верю в дело народа. Кроме него ничего нет.

— Питер, зайди, выпей чаю, не то простудишься,— окликнула его миссис Кроул.

Дензил зашел внутрь пить чай, и Питер последовал за ним.

* * *

В то же время вокруг дома министра внутренних дел, пребывавшего в городе, собиралась постоянно увеличивавшаяся толпа. Все хотели первыми услышать новость об отсрочке казни.

Дом охранялся кордоном полиции, так как присутствовала незначительная опасность народного бунта. Время от времени в толпе раздавались гул и крики. Один раз в окна дома даже полетели камни. Мальчишки-газетчики торговали специальными выпусками газет. Журналисты пробивались сквозь толпу, сжимая свои карандаши, готовые мчаться к телеграфу и сообщать новости своим издательствам, как только произойдет нечто особенное. Мальчишки с телеграфа постоянно прибегали с новыми угрозами, сообщениями, прошениями и призывами. Они со всех концов страны сыпались на несчастного министра внутренних дел, пытавшегося сохранять хладнокровие, просматривая объемную корреспонденцию последних дней и размышляя о наиболее важных письмах от «большого жюри». Письмо Гродмана, опубликованное в утренних газетах, протрясло его сильнее всего. Подвергнувшаяся научному анализу сыщика цепочка косвенных доказательств казалась не прочнее раскрашенного картона. Затем бедняга перечитал выступление судьи, и эта цепочка снова стала казаться вылитой из закаленной стали. Шум толпы с улицы доносился до него и был подобен отдаленному шуму океана. Чем громче становились крики толпы, тем старательней он пытался определить, какая из чашечек весов перевешивает в этом деле — вопрос жизни и смерти. Толпа все росла и росла, поскольку рабочий люд возвращался с работы. Многие из этих людей любили осужденного человека, попавшего в самые когти смерти, и бунтарский дух обуревал их. Небо было серым, наступала промозглая ночь, и тень виселицы подкрадывалась все ближе.

Внезапно по толпе стал распространяться какой-то невнятный ропот. Все перешептывались, но никто не знал, что происходит. Но что-то определенно произошло: кто-то прибыл. Мгновение спустя один из краев толпы взволнованно разразился судорожными криками приветствия, вмиг охватившими всю улицу. Толпа расступилась, и по дороге проехал крытый экипаж.

— Гродман! Гродман! — Закричали люди, рассмотревшие пассажира.— Гродман! Ура!

Сыщик выглядел спокойным и бледным, но его глаза сверкали. Он одобрительно взмахнул рукой, когда экипаж подъезжал к двери, прокладывая себе путь сквозь толпу, как каноэ рассекает воды. Гродман вышел, и констебли у входа вежливо пропустили его. Он властно постучал, и дверь осторожно приоткрылась (тут же к ней подбежал мальчишка-посыльный с телеграммой). Гродман решительно прошел вперед, назвал свое имя и настоял на встрече с министром внутренних дел по делу жизни и смерти. Люди, ближе стоявшие к двери, расслышали его слова и приветствовали их одобрительными криками; остальная толпа сочла это добрым предзнаменованием, и теперь воздух сотрясали всеобщие радостные восклицания. Эти возгласы звенели в ушах Гродмана даже после того, как дверь закрылась за ним. Репортеры бросились вперед. Возбужденные рабочие окружили экипаж и распрягли лошадь. Примерно дюжина энтузиастов затеяла борьбу за честь находиться на освободившемся месте между оглоблями. Толпа стала ждать Гродмана.

Гродман был препровожден в кабинет, где добросовестно работал министр. Отважный лидер протестующих был, вероятно, единственным человеком, которому нельзя было отказать в посещении. Когда он вошел, на лице министра внутренних дел, казалось, проявилось некое облегчение. Подчиняясь знаку своего начальника, секретарь министра забрал с собой только что пришедшую телеграмму в соседнюю комнату, где он работал. Излишне упоминать, что едва ли даже десятая часть корреспонденции министра когда-либо попадала ему на глаза.

— Вероятно, у вас есть веские основания для того, чтобы беспокоить меня, мистер Гродман? — почти радостно спросил министр.— Конечно, это касается Мортлейка?

— Разумеется, и причины у меня самые веские.

— Присядьте. И продолжайте.

— Не сочтите за дерзость, но вы никогда не интересовались толкованием свидетельских показаний?

— О чем это вы? — недоуменно спросил министр и добавил с меланхолической улыбкой: — Недавно мне пришлось этим заняться. Конечно, я никогда не был специалистом по уголовному праву, как некоторые из моих предшественников. Я едва ли могу говорить об этом, как о науке; для меня это не что иное, как вопрос здравого смысла.

— Прошу извинить меня, сэр, это самая тонкая и трудная из всех наук. Я бы даже сказал — это высшая из всех наук. Что есть индуктивная логика [40], по утверждению, скажем, Бэкона и Милля [41], как не попытка оценить значение свидетельств? Ведь это, так сказать, попытка пройти по следам Творца, которые тот оставил за собой. Творец — я говорю это со всем почтением — оставил мириады ложных следов на своем пути, но настоящего ученого они не сбивают с пути, и он продолжает раскрывать тайны природы. Толпы неучей видят лишь бросающиеся в глаза, очевидные факты, но проницательный человек понимает, что поверхностное впечатление нередко может оказаться обманчивым.

— Очень интересно, мистер Гродман, но в самом деле…

— Извольте выслушать меня, сэр. Толкование свидетельств — весьма тонкая наука, которая требует самого критического и квалифицированного умения учитывать факты, всестороннего понимания человеческой психологии. Но это предоставлено профессорам, которые даже не представляют, что на самом деле вещи являются не тем, чем они кажутся, и все обстоит совсем иначе; профессорам, большинство которых всего год протирали штаны за своими столами, и теперь считают, что обладают глубинными познаниями о сложных предметах и человеческой натуре. Если двенадцать таких профессоров посадить вместе, то они называются присяжными; если же одного из них взять отдельно, то он называется свидетелем. Дача показаний — то есть наблюдение за фактами — вверена людям, которые идут по жизни вслепую. Оценка показаний — право судить, важны ли они — вверена людям, которые, возможно, специализируются в отмеривании фунтов сахара покупателям. Помимо того, что они абсолютно не в состоянии выполнять свои роли — наблюдать или судить,— их наблюдения и их судейство подвержены влиянию всевозможных предрассудков.

— Вы критикуете суд присяжных.

— Необязательно. Я готов признать, что с научной точки зрения, как правило, существует всего два альтернативных варианта, и при равной вероятности правильности каждого зачастую все же принимается верное решение. Например, если в деле показания даются экспертами вроде меня, у присяжных появляется возможность взглянуть на дело наметанным глазом.

Министр внутренних дел нетерпеливо топнул ногой:

— Я не могу выслушивать абстрактные теории,— сказал он.— У вас есть новые конкретные доказательства?

— Сэр, все зависит от того, как подходить к этому вопросу. Как по-вашему, сколько процентов показаний должны быть абсолютно простыми, неприкрашенными фактами, «правдой, только правдой и ничем, кроме правды»?

— Пятьдесят? — спросил министр, с проблеском юмора в голосе.