Эллери Квин - Последний удар

Ergo, судя по всем данным, позитивным или негативным, мертвый Джон был Джоном Третьим.

Последующее сравнение аутентичных образцов почерков Джона Первого и Джона Третьего, когда запястье выжившего Джона приблизилось к нормальному состоянию, доказало без всяких сомнений, что, по крайней мере, насчет своей личности живой Джон говорил правду.

Это казалось существенной победой сил закона и порядка, но, когда энтузиазм остыл, стало очевидно, что от разграничения Джона Первого и Джона Третьего не выиграл никто, кроме Джона Первого. Во всяком случае, от этого не выиграл лейтенант Луриа или, когда его перевели на другую должность, его преемник и начальство. Тайна, кто воткнул кинжал в спину старого доктора Корнелиуса Ф. Холла в библиотеке Артура Крейга, соперничала в своей непроницаемости с другой тайной — кто проделал такую же операцию с Джоном (Третьим) Себастьяном в спальне наверху спустя десять дней. Какие-либо ключи к разгадке просто-напросто отсутствовали. Даже теории быстро умирали от истощения.

Джон (Первый) Себастьян должным образом вступил в права наследования (об этом Эллери также узнал из газет). Каких-либо юридических осложнений не возникло, ибо он был истинным Джоном (Первым) Себастьяном — «моим единственным сыном, Джоном», упомянутым в отцовском завещании, — и против гранитной глыбы этого факта жизнь и смерть его брата выглядела гусиным перышком. Как указал адвокат Пейн Артуру Крейгу в личной беседе, даже если Джон Первый убил Джона Третьего и это можно было бы доказать, права Джона Первого на наследство нисколько бы не уменьшились. По завещанию отца Джон Третий никогда не имел никаких прав на наследство, а значит, не мог быть лишен их. Как злорадно заметил мистер Пейн (подобно мистеру Фримену, он давно решил, что шантажистом был Джон Третий), в том, что касалось отцовского завещания и вопроса отцовства в целом, Джон Третий мог бы с таким же успехом не родиться вовсе.

Печальным побочным эффектом катастрофы, за которым Эллери следил с глубоким сочувствием, была судьба романа Джона Себастьяна и Йоланды (Расти) Браун, окончившегося ничем. Мисс Браун, сопровождаемая своей матерью, отправилась «на поиски новых идей» в Калифорнию на неопределенный срок. Перед отбытием она и Джон Себастьян имели двадцатиминутный разговор наедине за запертой дверью. Когда Расти вышла, бледная, но гордо выпятив подбородок, репортеры обратили внимание, что бриллиантовое «кольцо дружбы» исчезло с безымянного пальца левой руки мисс Браун. Хотя она (как и Джон Себастьян) отказалась от комментариев, пресса выразила мнение, что пара более не является помолвленной, а когда Расти (все еще оставаясь мисс Браун) села в поезд до Лос-Анджелеса, стало очевидным, что свадьба не состоится.

Что касается двойного убийства (считалось, что убийства доктора Холла и Джона Третьего связаны между собой, хотя в непроходимых джунглях этого дела никого бы не удивило, если бы все оказалось совсем наоборот), никакой официальной версии не было предложено, никто не был арестован, и досье оставалось в папке с надписью «Открыто», пока папка не сгнила от возраста.

Дело остается нераскрытым и по сей день.

Для молодого мистера Эллери Квина последствия дела Себастьяна стали одним из мрачнейших периодов его жизни.

В эту непроглядную тьму не мог проникнуть даже свет отцовской любви инспектора Квина. Эллери целыми днями бродил по комнатам или сидел, уставясь на стены. Он почти ничего не ел и выглядел измученным и растерянным. Друзья не могли его узнать.

Свет профессионального опыта инспектора Квина также не достигал успеха. Отец и сын до бесконечности обсуждали дело — подтасовку улик, ее возможного автора, пути, которыми можно до него добраться, — но так и не пришли ни к какому выводу.

Постепенно мрак рассеялся — по крайней мере, в душе молодого мистера Квина. Эллери стал обращать свои интересы и таланты на другие дела, успешно раскрывал их, писал книги и даже становился знаменитым. Но он никогда не забывал то, как потерпел неудачу в своем втором — практически первом — деле об убийстве. Со временем подробности улетучивались из его памяти, но сам факт неудачи, словно залеченный, но не уничтоженный до конца стригущий лишай, продолжал вызывать подкожный зуд.

По стандартам Манхэттена, это был идеальный для середины лета день с утренней температурой 72 градуса[106], влажностью 33 процента и барометром, застывшим на отметке 30.05, — теплый, сухой, со свежим ветерком, голубями, порхающими у открытых окон, мальчишками, играющими в стикбол на Западной Восемьдесят седьмой улице под холодное звяканье тележки мороженщика, Центральным парком на расстоянии нескольких кварталов к востоку, струящимися на востоке и западе речками, похотливо бормочущими пляжами на севере и юге... Как раз тот день, думал Эллери, который призван злобной матушкой Природой, чтобы терзать целую расу прикованных к квартире, стулу и пишущей машинке идиотов, именующих себя писателями.

Эллери уже почти два часа трудился, сидя за великолепной электрической машинкой, но результатом были всего лишь пять с половиной строчек отнюдь не бессмертной прозы, отпечатанных на желтоватой бумаге и содержащих пятьдесят три слова, двадцать одно из которых он аннулировал, забив буквой «X».

«Мне не хватает энергии, — сонно думал Эллери. — Я человек, страдающий авитаминозом, с вмонтированным в организм транквилизатором. У меня за плечами тридцать романов — зачем мне тридцать первый? Разве Бетховену не было достаточно девяти симфоний?»

Эллери с тревогой осознал, что стареет. Это заставило его напечатать еще две с половиной строки, не пользуясь буквой «X» даже для уничтожения опечаток. Но мысль о тщетности этого занятия овладела им вновь, он опять стал клевать носом, желая, чтобы скорее наступил полдень, и можно было с чистой совестью приготовить себе «Кровавую Мэри».

В этот момент зазвонил телефон, и он схватил трубку:

— Эллери Квин слушает!

В ответ послышался бас, вибрирующий эмоциями:

— Держу пари, мистер Квин, вы ни за что не догадаетесь, кто это.

Эллери вздохнул. Подобное начало телефонного разговора было способно повергнуть его в уныние в минуты обостренной восприимчивости.

— Я никогда не держу пари, а тем более не занимаюсь догадками. Кто это?

— Стэнли Дивоу. — После паузы голос с надеждой осведомился: — Помните?

— Дивоу, Дивоу... Нет, не припоминаю. Когда мы встречались?

— Давным-давно. Может, помните сержанта Дивоу?

— Сержанта Ди... Боже мой! — воскликнул Эллери. — Привет, сержант! Как же я мог вас забыть? Будь я трижды проклят! Как поживаете?

— Живу потихоньку. А вы?

— То же самое, — мрачно отозвался Эллери. — Что вас заставило позвонить мне, сержант?

— Я уже не сержант, мистер Квин.

— Лейтенант? Капитан?

— Шеф.

— Шеф чего?

— Несколько лет назад я оставил патрульную службу, а потом там открылась вакансия шефа полиции...

— Где «там»?

— В Олдервуде.

— В Олдервуде! — Воспоминания запрыгали в давно запертой кладовой мозга, как кукуруза на горячей сковородке. — Что же случилось с шефом Брикеллом?

— С Брикеллом? — усмехнулся шеф Дивоу. — Похоже, для вас, писателей, время ничего не значит. После Брикелла в Олдервуде сменились еще два шефа полиции. Старина Брик умер в тридцать седьмом.

— Уже двадцать лет назад! — Эллери знал старину Брика всего пять часов, но был искренне опечален и не знал, что сказать.

Дивоу тоже молчал.

— Объясню вам, почему я позвонил, — заговорил он наконец. — Помните это безумное дело о двух убийствах в доме Крейга?

— Да. — Ноздри Эллери затрепетали.

— Вы ведь знаете, что его так и не раскрыли?

— Знаю.

— Ну, на прошлой неделе я разбирал старый хлам в одной из кладовых в полуподвале полицейского управления...

— Под полицейским управлением вы подразумеваете ту каморку в мэрии?