Констан Геру - Замок Шамбла

Потом, прямо обвиняя графинь де Шамбла, он добавляет:

«После совершения преступления дамы произносят только несколько холодных фраз: „Это невозможно. Я не понимаю, как это могло случиться“ — вот и все. Я обращаюсь к вашей совести, мадам. Как вы восприняли подобное известие? Самый бесчувственный человек — ограничился бы он такими холодными словами? Оставил бы своего посланца на кухне? Не поспешил бы он к нему, чтобы расспросить и узнать подробности? Мы обвиняем только одного человека, господа присяжные, но прошу вас задуматься, что мы касаемся здесь нравственной стороны процесса…

Бессон должен был утолить и свою ненависть, и ненависть графинь де Шамбла, и именно в доме графинь де Шамбла надо искать старые, глубокие и веские причины, породившие преступление».

Обвинение против графинь де Шамбла читается очень ясно и прямо в словах прокурора, когда тот напомнил показания Клода Рейно и супругов Пюжен.

«Из показания Пюжена явствует, что после полуночи дверь графинь де Шамбла открылась и закрылась в ночь с первого на второе сентября. Графини де Шамбла вернулись в тот день в десять часов; аббат Карталь вернулся в начале одиннадцатого. Оставалась Мари Будон, которая могла вернуться позже. Спросите себя теперь, почему Мари Будон не явилась в суд?»

Прокурор, связав в своей пламенной обвинительной речи имена графинь де Шамбла и подсудимого, закончил ее следующим образом: «Преступник, совершивший кровавое злодеяние и имевший в этом деле высоких покровителей, находится теперь перед вами. Именем общества мы призываем всю строгость правосудия на Жака Бессона».

Перед лицом этих доказательств, которые не оставили и тени сомнения и самым очевидным образом представили виновность подсудимого, Жак Бессон оставался бесстрастным. Однако он воодушевился в ту минуту, когда Руэ встал защищать его. В своей трудной задаче Руэ — знаменитость французской адвокатуры — постоянно шел вровень со своими страшными противниками, и мы сожалеем, что можем привести здесь лишь несколько слов из его замечательной речи. Защитник очень искусно отыскал причину, по которой подсудимого удалили от его законных судей, и заявляет:

«Это потому, что в этом деле повсюду кипят страсти, которые могут привести к непоправимой ошибке. Это потому, что стало ясно — первые судьи не обладали должным беспристрастием, и разве страсти, эти зловредные советницы и гнусные причины судебных ошибок, не смогут настигнуть нас и здесь? Разве не известны различные публикации, призванные повлиять на совесть тех, кто еще не знал, будут ли они присяжными в этом деле?»

Защитник продолжил свою речь, и ему силой своего дарования удалось вызвать сомнения в самых ясных доводах и в самых неопровержимых доказательствах, приведенных в обвинительной речи. Потом, дойдя до главного вопроса процесса, ставшего одновременно его краеугольным камнем и гордиевым узлом, он закончил:

«Но все рушится перед проблемой нахождения в другом месте. Никогда не бывало доказательств лучше, чем представленные восемью свидетелями. Осудите этих свидетелей вместе с Жаком Бессоном, если хотите быть логичными. У вас не хватит мужества арестовать их, следовательно, нахождение в другом месте остается во всей своей силе, остается как главнейшее сомнение среди уверток и лжи главных свидетелей. Это сомнение будет спасением для подсудимого».

Бак красноречиво и страстно возражал, но мы должны привести только поразительное обвинение, заканчивающее его трогательную речь:

«Родные господина Марселанжа предвкушают тот миг, когда достигнут своей цели. Два года они постоянно видят перед собой призрак Луи де Марселанжа, все еще восклицающий: „Если меня убьют, отомстите за меня!“ — и видение это будет вечно являться им до совершения мщения. Две кровавые раны в сердце убитого закроются только тогда, когда на его могиле свершится тройное искупление!»

Произнеся эти слова, повергшие публику в трепет, адвокат на минуту прервался, после чего продолжил:

«Да!.. Для того чтобы желание ваше исполнилось… для того чтобы его призрак наконец удалился, вы напишете на его могиле три имени: вчера Арзак, сегодня Бессон, завтра графини де Шамбла!..»

Эти слова вызвали в публике сильное волнение, все начали машинально искать глазами графинь де Шамбла — они исчезли.

Наконец судебные прения закончились, присяжные удалились совещаться и снова вошли в зал через двадцать пять минут. Каков будет их вердикт? Какова будет развязка этого бесконечно длинного процесса, в котором речь идет о жизни человека: свобода, тюрьма или эшафот? Вот вопрос, который каждый задавал себе, вот страшное решение, которого публика ждала в торжественном молчании… Склонив голову, устремив глаза на старшину присяжных, Жак Бессон тоже ждал; он ждет, и вся его душа сосредоточилась на этом человеке, который сейчас заговорит, на этих губах, которые произнесут слова о жизни или смерти, и Жак Бессон стоял до того неподвижно, что даже глаза его стали похожи на глаза мертвеца. Эти слова наконец были произнесены и прогремели в безмолвном зале как погребальный звон. Подсудимый признан виновным большинством голосов без смягчающих вину обстоятельств.

Бессон словно громом поражен. Он не старался даже бороться; смертельная бледность разлилась по его лицу, глаза его выкатились, как у хищного зверя, загнанного и смертельно раненного. Однако он еще чего-то ждал. Председатель огласил роковой приговор: смертная казнь! Бессон зашатался, лицо его сделалось еще бледнее, глаза его потускнели, руки опустились, ноги подломились; он упал бы, если бы жандарм не поддержал его. Его увели.

Графини де Шамбла не ушли из здания суда, как это подумали все, видя, что они в испуге бежали от громовых слов Бака. Они сидели в комнате свидетелей, приникнув к полуоткрытым дверям, и слышали все, даже торжественно прозвучавшие в тишине слова: «Жак Бессон осуждается на смертную казнь!» Тогда они с трепетом переглянулись, и во взглядах их красноречиво читалось поразившее их чувство страха. Они бы еще долго смотрели друг на друга, если бы шум, раздавшийся из зала суда, не вернул их к действительности.

– Это выходит публика, — сказала графиня дочери. — Пойдем поскорее. Кто знает, каким оскорблениям мы подвергнемся, если попадемся на глаза этой толпе.

– Да, матушка, — ответила госпожа Марселанж, сама не зная, что говорить, и с испугом оглядываясь.

– Пойдем, пойдем же, Теодора, — продолжала графиня. — Разве ты забыла, что достаточно носить имя Шамбла для того, чтобы эти негодяи убили нас?

Госпожа Марселанж с состраданием взглянула в зал, где были произнесены слова, все еще раздававшаяся в ее ушах, и прошептала:

– Несчастный! О, несчастный!

Потом она машинально последовала за матерью, которая думала только о толпе и об опасности, угрожавшей им обеим. Быстро спустившись по ступеням лестницы здания суда, они хотели перейти через площадь, отделявшую их от гостиницы, когда их остановило ужасное зрелище. На площади молча и неподвижно стояли более двух тысяч человек. Все они смотрели на старуху, коричневое платье и белый чепчик которой были покрыты толстым слоем пыли. Она шла медленно, время от времени останавливаясь, как будто не могла больше сделать ни шагу, потом опять принималась идти, полузакрыв глаза от усталости, а может быть, и от сна, протянув вперед руки, словно ища в пустоте какую-то призрачную опору.

Волосы выбивались из-под ее измятого чепца, смертельная бледность покрывала ее искаженное лицо, под покрасневшими, воспаленными глазами пролегли черные круги, а ноги, обернутые холстом, перепачканным кровью и превратившимся в грязные лохмотья, — все показывало, что бедная старуха проделала долгий путь и изнемогала от усталости. Добравшись до середины площади, она обвела безмолвно стоявших людей погасшим взглядом, потом, увидев здание суда, пролепетала слабым голосом, указав на храм Фемиды дрожащей рукой:

– Там, не правда ли, там судьи…

Она замолчала и, словно истощенная этим последним усилием, опустила руки и уронила голову на грудь.

– Клодина! — закричал голос из толпы.

К старухе бросилась Маргарита Морен.

– Клодина! Моя бедная Клодина! Что это с вами, боже мой?! — воскликнула она.

– О! Отсюда очень далеко до Пюи, — прошептала Клодина, присев на край мостовой.

– Святая Дева! Как же вы дошли сюда, Клодина?

– У меня было сорок франков, Маргарита, — прошептала старуха. — Сорок франков на дорогу. Я их спрятала, но она пришла, она плакала вместе со мной, как мне было не довериться ей? Я показала ей свое сокровище… и она украла его у меня!

– Она! Кто, Клодина?

– Мари Будон!

– Боже милосердый! Мари! Но зачем?

– Она хотела помешать мне прийти сюда, чтобы присутствовать при суде над Жаком, но я сказала: «Я буду там», и вот я здесь.