Анри Шадрилье - Тайна Медонского леса

Только уже вечером, дав больному успокоительные капли, Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой.

Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видавший его таким, ощутил даже что-то вроде страха.

– Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя честным человеком и не могу считать себя виновным в том, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которые я всегда старался внушить тебе.

– Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, мосье Лефевр.

– Желал бы, чтобы на самом деле было так. Но выслушай меня до конца. Еще недавно вынужден был я удалить тебя из своего дома, так как окончательно убедился в том, что с тобой, действительно, нет никакого сладу. Все хорошее, все доброе в тебе заглохло.

– Вы слишком строги, мосье Лефевр, но я, вероятно, не имею права обижаться, так как я вам совсем чужой. Вы, конечно, не можете глядеть снисходительнее на мои дурачества и шалости, вы – не родной отец!

– Дай Бог, чтобы у тебя на душе не было какого-нибудь более тяжкого греха, дай Бог! До сих пор я знал тебя за повесу, лгуна, лентяя, обжору…

– Проверьте, все ли мои недостатки перечислили вы, мосье Лефевр? – улыбнулся Фрике.

– Я не шучу, Состен, и прошу не перебивать меня. Повторяю, я знал твои мелкие недостатки, но никогда не мог я даже предположить, что ты падешь так низко и сделаешься преступником!

– Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.

– Пожалуйста, не притворяйся удивленным! Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.

– Не было.

– А теперь у тебя есть деньги. Ты же нигде не работал, откуда же мог ты достать? Мне передано, что ты менял золотую монету в кабаке.

Фрике был в большом затруднении, это было по всему заметно.

– Тем, кто передавал мне это, я должен был сказать, что деньги эти ты получил от меня, иначе тебя обвинили бы в воровстве.

– Мосье Лефевр, – начал Состен, вдруг покраснев до корней волос, – я не воровал этих денег, я взял их в долг…

– Не лги, Состен! Скажи откровенно, откуда у тебя эти деньги?

– Я нашел их сегодня утром близ того места, где лежал раненый.

– Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.

– То есть как это? В чем сомнение? – недоумевающе глядел на него гамен.

– В том, что человек этот не сам наложил на себя руки, его просто хотели убить.

Фрике только было собрался рассказать, что он видел, но приемный отец остановил его.

– Молчи! Ты все равно будешь лгать! – сказал он в сердцах. – Самое расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке этой не может быть никакой веры. Строки написаны твердой, уверенной рукой, мог ли так писать человек, решившийся на такое ужасное дело? Если бы у него нашелся в кармане хоть какой-нибудь обрывок записки, я заранее уверен, что почерк ее не подошел бы к почерку бумажки, всунутой в руку несчастного.

Фрике восхищался логикой мосье Лефевра.

– Да и к тому же тот, кто писал эту записку, сделал большую ошибку. Причиной самоубийства он выставляет бедность, не подумав о том, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.

Фрике почти с благоговением слушал своего приемного отца.

– Я уже успел обдумать все это и обсудить и, согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда взялись у тебя деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и… главным виновником или, по меньшей мере, соучастником его был ты сам!

– Я?! – свалился со стула Фрике.

Он более не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.

– Вы рассуждаете, конечно, от чистого сердца, мосье Лефевр, но попрошу вас теперь выслушать и меня, – проговорил он, чуть не плача.

И Состен рассказал вкратце все, что видел, рассказал о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.

– Рассказ твой придуман очень ловко, но, согласись, что трудно поверить такой басне, – сказал Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы иметь возможность брать из него золотой по мере твоих потребностей. Ты уже, вероятно, и почал свою подземную кассу?

– Если бы я сделал это, то, конечно, не стал бы вам рассказывать о том, мосье Лефевр. Значит, вы обвиняете меня в таком ужасном преступлении?

– Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя сами факты, сами обстоятельства дела. К сожалению, не говорит в твою пользу и твое прошлое.

Бедный Фрике был окончательно уничтожен. Он был невинен, а между тем не смел утверждать свою невинность, не имея ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.

– Я имею доказательство! – радостно вскричал он.

– Какое?

– Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.

– Ну и что же из этого?

– Бумага эта служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать противника этого несчастного молодого человека.

– Что же там написано?

– Окончания каких-то двух слов:…ен и…ер.

– Шутишь ты, что ли, со мною?

– Нисколько.

– Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумеваешь ты под этими загадочными буквами?

– Я и сам еще ничего не понимаю, – отвечал Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Да, тут конечно, кроется преступление… Конечно! Я почти уверен… Но только совершил его не я, потому что убийца – это тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу. Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление.

В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной правдивости, что убеждение старика Лефевра невольно пошатнулось.

– Я должен был бы отдать тебя сейчас же в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там уже сумеют разобрать, прав ты или виновен; но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невинности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка, а потом видеть его падение, его гибель!..

– Говорите, что хотите, мосье Лефевр; как человек, заменивший мне отца, вы имеете на то полное право… Но поверьте мне, я невинен!

– Докажи мне свою невинность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для твоего успокоения: я оставлю у себя этого бедного молодого человека до его выздоровления, а может, вернее, смерти… Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на попечение, никто, конечно, не удивится этому. Если ты действительно невинен, то можешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен, – иди, куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… Ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, предать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то, что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.

– Мосье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку. О! Не бойтесь…

– Тише! Сюда идет Мари…

Несколько минут спустя Фрике был уже опять в лесу, на том самом месте, где лежал раненый, и отыскивал бумажку с таинственными окончаниями слов. Найдя этот важный документ, он направился в Париж.

– Клянусь! Я найду, найду этого человека… Как? Я и сам не знаю. Но уже из одного чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. У меня будет теперь хоть какая-нибудь цель в жизни. На что был бы я годен, если бы не старался принести хоть какую-нибудь пользу ближнему? А ведь этот добрый мосье Лефевр серьезно считает меня убийцей; он, кажется, готов был предать меня проклятию! Чудак!

Фрике-Состен был, значит, не особенно огорчен и опечален, если мог подшучивать. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз переворачивал он в руках загадочный лоскуток бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов:…ен…ер.

– Нет! Надо сходить к Николю и поговорить с ним об этом, – решил наконец Фрике.

Николь, к которому Фрике-Состен имел такое большое доверие, тип довольно любопытный. Это был тридцатипятилетний философ, изучавший философию на практике, а не в теории. Мизантроп, полный когда-то иллюзий и мечтаний, но растерявший их одну за другой на тернистом жизненном пути, Николь мог быть причислен к разряду «смирившихся».

Изгнанный из отчего дома за неуважение к мачехе, Николь сказал себе:

– Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею делать, но уже ни за что не вернусь к этому старому зверю, который называется моим отцом!

И вот он выкинут на мостовую, он не имеет ни крова, ни пристанища, а между тем надо и пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николю, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим работы несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным, наконец, вздумал испробовать свои силы на театральных подмостках. Имя Николя красовалось на афишах театра Монпарнас, в котором он разыгрывал Меленгов и Дюмэнов.