Грант Аллен - Дело врача

Мне стало жутко. Этот человек был слишком болен, чтобы слышать меня, чтобы осознать смысл собственных слов, почти безумен. Иначе он вряд ли высказался бы столь откровенно. Впрочем, сказанное нельзя было вменить ему в вину: ведь все это можно было объяснить лишь тревогой о нашей безопасности.

Долго сидел я рядом с ним, пытаясь сообразить, что делать дальше. Себастьян лежал с закрытыми глазами, позабыв о моем присутствии. Лихорадка усилилась. Его трясло, он был беспомощен, как ребенок. В этих обстоятельствах моя медицинская душа встрепенулась, и я ощутил потребность срочно что-то предпринять. Выходить больного в этой убогой хижине было невозможно. Оставалось перенести пациента в наш лагерь в долине. Там в нашем распоряжении были, по крайней мере, воздух и чистая проточная вода.

Расспросив отставного джентльмена относительно наличия в деревне носильщиков, я выяснил, как и ожидал, что их можно немедленно найти в любом угодном количестве. Непальцы свыклись с жизнью вьючных животных; они способны носить все, что угодно, вверх и вниз по горам, и проводят свои дни в процессе ношения.

Я вытащил из сумки карандаш, блокнот, вырвал листок и торопливо нацарапал записку Хильде: «Наш инвалид — не кто иной, как Себастьян! Он опасно болен. Злокачественная лихорадка. Я доставлю его в лагерь. Потребуется уход. Приготовь все необходимое». Записку я вручил гонцу, найденному для меня отставным джентльменом, и велел отнести Хильде. Услугами самого хозяина дома я не мог воспользоваться — он нужен был мне на месте как единственный переводчик.

Через пару часов было готово импровизированное средство транспортировки — сплетенный из циновок гамак; в эту карету «скорой помощи» уложили Себастьяна, носильщики взялись за лямки, и мы отправились в обратный путь к лагерю у реки.

Когда мы добрались до наших палаток, Хильда уже подготовила все к приему пациента. Она не только обеспечила постель для Себастьяна, который теперь впал в забытье, но и успела заранее отварить маранту[64] из наших запасов, чтобы, добавив капельку бренди, подкрепить его после утомительного пути вниз с горы. Себастьяна уложили на матрасе в затененной палатке, где он мог дышать свежим и прохладным воздухом, немного покормили, и ему стало заметно лучше.

Теперь основной нашей заботой сделалась леди Мидоукрофт. Мы не отважились сказать ей, что профессор страдает именно от той болезни, которой она так страшилась; но капризница, чувствуя близость цивилизованных мест, вновь принялась за старое и ворчала теперь без конца. Мысль о том, что из-за Себастьяна придется задержаться, привела ее в ярость.

— Нам остается не больше двух дней до Айвора, — кричала она, — и до нашего комфортабельного бунгало! И вдруг мы должны застрять здесь в чаще на неделю или даже на десять дней ради этого гадкого старого профессора! Подумать только! Ну почему бы ему не слечь совсем и не умереть, как джентльмену? Но ведь если вы будете ухаживать за ним, Хильда, ему никогда не станет хуже! Он не умрет, даже если захочет. Будет валяться в постели целый месяц, пока не выздоровеет!

— Хьюберт, — сказала Хильда, когда мы с ней остались вдвоем, — мы должны убрать ее отсюда. Она не помощница, а обуза. Во что бы то ни стало мы должны от нее избавиться!

— Как? — спросил я. — Не можем же мы ее отправить одну по горным дорогам с непальцами в качестве эскорта? Она этого не вынесет. С ума сойдет от страха…

— Об этом я тоже думала, и я вижу единственный возможный выход. Я должна отправиться дальше с нею, как можно скорее добраться до сэра Айвора, а потом возвратиться, чтобы помочь тебе выхаживать профессора.

Я согласился. Других вариантов у нас не было. Я не боялся отпускать Хильду одну с леди Мидоукрофт и носильщиками. Она была хозяйкой сама себе, но умела и управлять туземными слугами ничуть не хуже, чем я сам.

Итак, Хильда покинула меня лишь затем, чтобы вскоре вернуться. Тем временем за Себастьяном ухаживал я. К счастью, я взял в дорогу целый саквояж лекарств для первой помощи в джунглях, в том числе и запас хинина; благодаря моим стараниям профессор пережил кризис и начал понемногу поправляться. Когда он снова смог говорить, его первый вопрос был:

— Сестра Уайд… что с нею сталось?

Себастьян еще не видел ее — я опасался слишком сильного потрясения. Очень сдержанно я ответил:

— Она здесь, неподалеку. Ждет, когда я позову ее, чтобы позаботиться о вас.

Он вздрогнул и, отвернувшись, спрятал лицо в подушку. Видно, его кольнуло раскаяние.

— Камберледж, — сказал он наконец очень тихо и почти испуганно, — не пускайте ее ко мне! Я не вынесу. Не могу…

Несмотря на то, что он еще не был здоров, я хотел дать ему понять, что мне известны мотивы его поступков.

— Вы не можете вынести присутствие женщины, на жизнь которой покушались, — сказал я ледяным, жестким тоном, — вам страшно, что она будет ухаживать за вами! Ведь она может пристыдить вас, воздав добром за зло! В этом есть резон. Но вспомните, вы покушались и на мою жизнь тоже. Вы дважды старались изо всех сил, чтобы меня убили.

Себастьян и не пытался отрицать это. Он был слишком слаб, чтобы хитрить, и только дернулся на постели.

— Вы — мужчина, — отрывисто сказал он, — а она — женщина. Это большая разница. — Тут он умолк на несколько минут. — Не подпускайте ее ко мне, — снова простонал он жалким голосом. — Пусть она не приближается!

— Не пущу, — ответил я. — Она не приблизится к вам. От этого вы будете избавлены. Но вам придется есть пищу, которую она готовит — и вы знаете, что она вас не отравит. За вами будут ходить те слуги, которых она выберет — и вы знаете, что они вас не убьют. Так что она может пристыдить вас и не заходя в вашу палатку. Подумайте о том, что вы искали ее смерти — а она старается спасти вашу жизнь!

Он затих, как будто уснул. Длинные белые волосы подчеркивали худобу его лица, с заострившимися чертами, с пятнами лихорадочного румянца, и Себастьян казался еще более потусторонним существом, чем всегда. Потом он повернулся ко мне.

— Каждый из нас старается ради своей цели, — сказал он устало. — Цели у нас разные. Мне нужно избавиться от нее, ей — сберечь меня. Мертвый я ей не нужен. Пока я жив, она надеется вырвать у меня признание. Но она его не получит. Держаться до конца — вот что я считаю главным в жизни. Она также следует этому принципу. Камберледж, неужели вы не понимаете, что между нами идет поединок, оружие в котором — попросту выносливость?

— И я желаю победы тому, на чьей стороне справедливость, — сурово ответил я.

Лишь несколько дней спустя он снова заговорил со мною об этом. Хильда принесла еду для пациента ко входу в палатку и передала ее мне, откинув полог.

— Как он там? — шепнула она.

Себастьян расслышал ее голос, и, внутренне съеживаясь, все-таки сумел ответить:

— Мне лучше, заметно лучше. Скоро я буду в полном порядке. Вы добились своего. Вы излечили вашего врага.

— И слава богу! — сказала Хильда и тихо скользнула прочь.

Себастьян съел миску маранты в молчании, потом посмотрел на меня грустными, задумчивыми глазами.

— Камберледж, — пробормотал он наконец, — вопреки всему, я не могу не восхищаться этой женщиной. Она единственная, кому удается обыграть меня. Она обыгрывает меня всякий раз. Упорство и постоянство! Мне это нравится. Упорство и решимость Хильды трогают меня…

— Жаль, что они не растрогали вас настолько, чтобы сказать правду, — ответил я.

— Сказать правду! — Он снова задумался, невнятно бормоча, покрутил головой. — Я всегда жил для науки. Как же могу я теперь разрушить все созданное? Иные истины лучше прятать, чем открывать. Истины неудобные, истины, которым не следовало бы существовать — потому что из-за них более высокие истины становятся сомнительными. Но, тем не менее, я восхищаюсь этой женщиной. Она унаследовала интеллект Йорк-Беннермана, а силы воли у нее явно больше, чем у него. Какая твердость! Какая неутомимость и терпение! Она необыкновенная!

Я больше ничего не сказал ему в тот раз. Мне казалось, что зарождающемуся раскаянию и восхищению нужно дать развиться естественным путем. Ибо я видел, что наш недруг начал меняться. Некоторые люди не дорастают до угрызений совести. Себастьян считал, что он выше этого. Я же был уверен, что он ошибается.

Несмотря на все эти личные сложности, наш великий учитель оставался, как и всегда, человеком науки. Он отмечал все симптомы болезни и стадии ее протекания с профессиональной точностью. Он наблюдал свой собственный случай, когда был в сознании, с тем же бесстрастием, что и пациентов в клинике.

— Это редкий шанс, Камберледж, — прошептал он однажды, в промежутке между приступами бреда. — Очень немногие европейцы заражались этим заболеванием, и среди них, скорее всего, ни один не имел нужных знаний, чтобы описать специфические субъективные и психологические симптомы. Например, видения, которые возникают в бессознательном состоянии — образы богатства и абсолютной власти, великолепные и радостные. Мне, например, видится, будто я — миллионер или премьер-министр. Обязательно напишите об этом, если я умру. Задача обобщения этих интересных наблюдений достанется вам. Но если я выздоровею, то, конечно, сам напишу подробную статью по истории болезни для «Британского медицинского журнала». Исключительная удача! Вас все будут поздравлять.