Жорж Сименон - Мегрэ у министра

Из-за тумана трудно было определить расстояние. На мгновение Мегрэ показалось, что машина мчится прямо на него, но она, ослепив его светом, проскочила мимо.

У него не было даже времени, чтобы поднять руку и прикрыть лицо. Да он и понимал, что это бесполезно.

Весьма возможно, что кому-то надо было узнать, кто именно так долго засиделся у министра, в окнах квартиры которого допоздна горел свет.

Мегрэ, пожав плечами, продолжал свой путь. Больше никого он не встретил, кроме пары влюбленных, которые шли, обнявшись, целовались и ненароком толкнули его.

В конце концов он поймал такси. На бульваре Ришар-Ленуар в его квартире еще горел свет. Как всегда, он достал иЗ кармана ключ, и, как всегда, жена открыла дверь прежде, чем он коснулся замка. Она была в ночной сорочке, босая, с припухшими от сна глазами, и тут же легла обратно в постель.

— Который час? — раздался ее голос из спальни.

— Десять минут второго.

Он улыбнулся, подумав, что в другой квартире, несколько богаче обставленной, но не имеющей своего лица, в эти минуты происходит похожий разговор.

Пуан и его жена жили не в собственном доме. Это были чужие комнаты и чужая постель, и они были чужими в огромном казенном здании, в котором вынуждены были жить и которое, должно быть, казалось им наполненным всякими ловушками.

— Что ему нужно было от тебя?

— По правде говоря, даже толком не знаю. Она еще не до конца проснулась и, пока он раздевался, пыталась прогнать сон.

— Не знаешь, почему он хотел тебя видеть?

— Думаю, чтобы попросить совета.

Ему не хотелось употреблять слово «помощь», что было бы куда вернее. Странно. Ему казалось, что если бы здесь, в привычной домашней обстановке, он произнес «отчет Калама», то разразился бы хохотом.

Полчаса назад на бульваре Пастера эти слова звучали очень трагично. Министр произносил их с каким-то ужасом. Премьер с тревогой говорил об этом, как об одном из наиболее важных государственных дел.

А ведь это каких-то тридцать страничек, которые валялись в течение нескольких лет на чердаке или где-то там еще и которыми никто не интересовался. И смотритель Школы обнаружил их, возможно, даже случайно.

— О чем ты думаешь?

— О некоем Пикмале.

— Кто он такой?

— Пока не знаю.

Действительно, он думал о Пикмале. Вернее, повторял его фамилию по слогам, и она казалась ему забавной.

— Спи.

— Ты тоже. Кстати, разбуди меня, пожалуйста, завтра в семь.

— Почему так рано?

— Мне нужно будет позвонить.

Мадам Мегрэ протянула руку, чтобы погасить свет: выключатель был около нее.

Он почувствовал легкое прикосновение руки к плечу и.сразу же услышал знакомый голос:

— Мегрэ! Уже семь.

Жена держала в руке чашку кофе, и его аромат защекотал ноздри Мегрэ. Его чувства и мозг пока еще работали вразброд, точь-в-точь как оркестр, когда музыканты в оркестровой яме настраивают инструменты. Не было согласованности. Семь часов — значит, день отличается от других: обычно он встает в восемь. Не поднимая ресниц, он понял, что на улице солнце, а вчера был туман. Но еще до того, как слово «туман» вызвало в памяти бульвар Пастера, Мегрэ почувствовал во рту неприятный привкус, которого уже давно не ощущал по утрам. Он вспомнил стопки и деревенскую водку с родины министра.

Мегрэ, помрачнев, открыл глаза и сел на постели. Обнаружив, что голова не болит, несколько успокоился. Он не помнил, сколько раз они наполняли и опорожняли эти стопки.

— Ты чем-нибудь огорчен? — спросила жена.

— Нет. Все в порядке.

С припухшими после сна глазами он маленькими глоточками пил кофе и поглядывал вокруг. Наконец произнес еще заспанным голосом:

— Погода хорошая.

— Да. Все в инее.

Солнечный свет казался терпким и свежим, как деревенское белое вино. Париж уже проснулся, и до бульвара Ришар-Ленуар долетал привычный шум.

— Тебе надо раньше уйти?

— Нет. Позвонить Шабо, а то после восьми я рискую не застать его дома. Впрочем, если сегодня в Фонтене-ле-Конт рыночный день, его не будет уже в половине восьмого.

Жюльен Шабо служил судебным следователем в Фонтене-ле-Конт и жил там с матерью в большом старом доме. Мегрэ и он дружили еще с тех времен, когда учились в Нанте. Года два назад, возвращаясь из Бордо с конгресса, Мегрэ заехал повидаться с ним. Старая мадам Шабо в шесть утра отправлялась к ранней мессе, а в семь жизнь в доме шла полным ходом; в восемь Жюльен выходил, но не для того, чтобы отправиться в суд — он не был перегружен работой, — а чтобы прогуляться по улицам или по берегу Вандеи.

— Налей мне еще чашку, пожалуйста.

Мегрэ придвинул телефон и набрал междугородную. Телефонистка повторила номер, и тут Мегрэ подумал, что если их вчерашние предположения справедливы, то его телефон прослушивается. Настроение сразу испортилось. Его снова охватило отвращение, как тогда, когда он осознал, что, помимо своей воли, втянут в политическую махинацию. И он опять ощутил неприязнь к Огюсту Пуану, которого совершенно не знал, никогда не встречал и который, несмотря на это, счел возможный обратиться к нему, чтобы он вызволил его из беды…

— Мадам Шабо?.. Алло!.. Это мадам Шабо?.. Говорит Мегрэ… Нет, нет, это Мегрэ!..

Мадам Шабо была туговата на ухо. Ему пришлось повторить свое имя раз пять-шесть и еще уточнить:

— Жюль Мегрэ, который служит в полиции…

Тогда она воскликнула:

— Вы в Фонтене?

— Нет. Я звоню из Парижа. Ваш сын дома?

Она кричала очень громко, в самую трубку. Мегрэ не разобрал, что она ответила. Прошла почти минута, прежде чем он услышал голос Шабо.

— Жюльен?

— Да.

— Ты слышишь меня?

— Так же хорошо, как если бы ты звонил с нашего вокзала. Как поживаешь?

— Прекрасно. Слушай, я беспокою тебя, чтобы навести кое-какие справки. Я тебя, наверно, оторвал от завтрака?

— Чепуха.

— Ты знал Огюста Пуана?

— Который стал министром?

— Да.

— Я часто его встречал, когда он был адвокатом в Ла-Рош-Сюр-Ионе.

— Что ты о нем думаешь?

— Замечательный человек.

— Расскажи о нем подробнее. Все, что придет в голову.

— У его отца Эвариста Пуана в Сен-Эрмане, городе Клемансо, гостиница, славящаяся не апартаментами, а великолепной кухней. Гурманы приезжают издалека, чтобы там поесть. Ему, должно быть, за восемьдесят. Несколько лет назад он передал все дела зятю и дочери, но продолжает заниматься ими. Огюст Пуан — его единственный сын. Он учился почти одновременно с нами, но сначала в Пуатье, а потом в Париже. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Продолжать? Право он зубрил, как проклятый. Потом открыл адвокатскую контору на площади Префектуры в Ла-Рош-Сюр-Ионе. Город ты знаешь. Несколько лет он занимался в основном тяжбами между фермерами и землевладельцами. Женился на дочери тамошнего стряпчего, Артюра Белио; тот года три назад умер. Вдова его и сейчас живет в Ла-Рош.

Думаю, если бы не война, Огюст Пуан продолжал бы спокойно адвокатствовать в судах Вандеи и Пуатье.

Во время оккупации он ничем себя не проявлял, продолжал жить так, будто ничего не изменилось, и все были страшно удивлены, когда за несколько недель до ухода немцы его арестовали и отправили сперва в Ниор, а потом куда-то в Эльзас. Одновременно арестовали еще не то трех, не то четырех человек, среди которых был один хирург из Брессюира, и тогда стало известно, что всю войну Пуан прятал у себя на ферме неподалеку от Ла-Рош английских разведчиков и летчиков, бежавших из немецких лагерей.

В городе он появился снова через несколько дней после освобождения. Он очень отощал и плохо себя чувствовал. Героем он себя не выставлял, не лез ни в какие комитеты, не принимал участия в разных парадах. Помнишь, какая тогда была сумятица. И во все замешивали политику. Нельзя было разобраться, кто «чистые», а кто «нечистые». Когда все окончательно запуталось, обратились к Пуану. Он хорошо поработал, без шумихи, не занесся, и мы выбрали его депутатом в парламент.

Вот и все про него. Пуаны не продали свой дом на площади Префектуры. Во время сессий они живут в Париже, а потом сразу возвращаются. Пуан даже сохранил часть своей клиентуры. Думаю, жена очень ему помогает. У них есть дочь.

— Это я знаю.

— Значит, ты знаешь столько же, сколько я.

— Ты знаком с его секретаршей?

— С мадемуазель Бланш? Я часто видел ее у него в конторе. Она с таким неистовым пылом опекала своего патрона, что ее прозвали драконом.

— Больше ничего не можешь о ней сказать?

— Полагаю, что она в него влюблена, знаешь, как это обычно бывает у старых дев.

— Она работала у него до того, как превратилась в старую деву.

— Знаю. Но это уже другой вопрос, и тут я сказать ничего не могу. А что случилось?

— Пока ничего. А Жака Флери знаешь?

— Не очень. Я встречался с ним раза два-три по крайней мере лет двадцать назад. Он вроде бы живет в Париже. Не знаю, чем занимается.