Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Шкатулка с секретом

Скотчер засмеялся:

– Только потому, что я не решаюсь опуститься пред нею на одно колено – а вдруг без посторонней помощи я уже не встану? Это солнце опускается и снова встает как заведенное, а для меня в моем состоянии это уже трудно.

– Ты в любом состоянии светишь для меня ярче любого солнца, Джозеф.

– Теперь вы понимаете, о чем я, Кэтчпул? Ради такой девушки стоит жить, хотя бы и с одной почкой.

– Прошу меня простить, джентльмены, – сказала Софи. Она отошла к столу у окна, села и занялась бумагами, которые положила на него раньше.

– Ну, до чего же я самодовольный болван! – обругал себя Скотчер. – Какой вам интерес говорить со мной о моих почках, когда мне и самому куда любопытнее было бы расспросить вас о вашей работе. Вам ведь, наверное, так непросто. – И он кивнул на Пуаро. – Мне было очень неприятно читать в газетах, как они вас ругают. Разве можно было не заметить той важной роли, которую вы сыграли в распутывании Блоксхэмского дела? Надеюсь, вы не возражаете, что я так говорю?

– Вовсе нет, – вынужденно солгал я.

– Понимаете, я все о нем читал. Все, что писали в газетах. Оно меня просто заворожило – а без вашей блистательной догадки на кладбище его вообще никто никогда бы не распутал. Мне странно, что газетчики почему-то не обратили на это никакого внимания.

– Ну, в общем-то, вы правы, – промямлил я.

Скотчер не оставил мне выбора – я снова вынужден был вспоминать ту жуткую историю, которую журналисты окрестили «Убийствами под монограммой» и которая, несомненно, будет так называться и впредь. Это дело блестяще распутал Пуаро, но, к несчастью, оно привлекло слишком много общественного внимания – к несчастью для меня, я хочу сказать. Пуаро вышел из этой кампании с честью, чего отнюдь не скажешь обо мне. Газетчики обвинили меня в несоответствии моей должности полицейского детектива; по их мнению, я только и делал, что полагался на Пуаро, который в конце концов и вывел меня из моего затруднения. И подумать только, что я сам дал им против себя все козыри: в одном интервью я, по наивности, заявил, что без помощи Пуаро совсем пропал бы, и это тут же напечатали во всех газетах. В редакции полетели гневные письма с вопросами: почему-де Скотленд-Ярд держит на службе такого детектива, как Эдвард Кэтчпул, если тот не может провести расследование без помощи друга, который к тому же даже не полицейский? Короче говоря, пару-тройку недель мое имя не склонял только ленивый, а потом обо мне благополучно забыли.

После того случая – как я, неожиданно для себя, рассказал Джозефу Скотчеру – судьба снова свела меня с делом об убийстве, разрешить загадку которого я не смог, сколько ни бился, и в тот раз газеты хвалили меня ровно за то же самое, за что прежде поносили, – неотступное следование своему долгу и настойчивость в поиске ускользающей истины. Я с изумлением читал колонку писем в газете, где люди теперь называли меня героем, смелым парнем и совестливым служакой – таково теперь было общее мнение обо мне.

Из всего этого я сделал один-единственный вывод: лучше терпеть неудачу в одиночку, чем преуспевать с помощью Пуаро. Потому-то я и начал избегать его (правда, этим фактом я не поделился с Джозефом Скотчером): боялся, что не удержусь и спрошу у него совета по тому делу, которое так и не распутал. Судите сами: ну как я мог объяснить все это Пуаро, ни словом не упомянув о самом деле?

– Уверен, что не один я, а многие обратили внимание на то, как паршиво обошлись с вами в газетах, и сочли это несправедливым, – сказал Скотчер. – Мне жаль, что я сам не собрался написать тогда в «Таймс», как хотел, но…

– Вам теперь надо больше заботиться о себе, а не волноваться из-за чужих неприятностей, – возразил я.

– Все равно знайте, что я ваш искренний поклонник, – сказал он с улыбкой. – Я бы ни за что не поставил на место тот кусок головоломки так изящно, как это сделали вы. Мне просто в голову не пришло бы подобное, да и большинству людей тоже. У вас явно незаурядный ум. Как и у Пуаро, впрочем.

Смущенный такой похвалой, я поблагодарил его. Я, конечно, знал, что ум у меня вполне заурядный и что Пуаро решил бы эту загадку даже без моего маленького прозрения, рано или поздно, – и все же доброта Скотчера меня растрогала. Больше того, факт, что сам он находился в тот момент при смерти, делал его похвалу еще более ценной. Признаться, я чуть не всплакнул.

Вдруг голоса вокруг нас стихли один за другим, и комнату затопило молчание. Я обернулся: в дверях стоял Хаттон, дворецкий, с таким видом, словно ему было известно нечто крайне важное, чем он, однако, ни в коем случае не мог поделиться с нами.

– О! – воскликнула леди Плейфорд, которая в этот момент стояла у письменного стола рядом с Софи. – Хаттон пришел объявить – точнее, услышать, как я объявлю, – что обед подан. Спасибо, Хаттон.

Дворецкий, казалось, был смертельно оскорблен, услышав, что хозяйка подозревает его в намерении проговориться в присутствии стольких людей. Он слегка поклонился и вышел.

Когда все направились к двери, я решил немного задержаться. Оставшись в комнате один, подошел к столу. Лежавшие на нем страницы были неразборчиво исписаны от руки, но мне все же удалось разобрать в нескольких местах имя «Шримп». Писавший пользовался чернилами двух цветов: синего и красного, обводя синие слова красными кружками. Судя по всему, Софи Бурлет действительно исполняла обязанности секретаря при леди Плейфорд.

Я прочел одну строку, где говорилось примерно следующее: «Шримп клочок урезать рацион и парашюты». Или «паразиты»?

На этом я сдался и последовал за остальными в поисках обеда.

Я вышел из гостиной, не имея ни малейшего представления о том, куда двигаться дальше, однако доносившиеся издалека голоса дали мне подсказку. Я уже собирался пойти на звон тарелок и смех, как вдруг откуда-то с другой стороны услышал совсем иные звуки, которые меня встревожили: кто-то громко плакал.

Я остановился, не зная, что предпринять. С одной стороны, очень хотелось есть, ведь никто так и не предложил мне перекусить после долгой дороги; с другой стороны, нельзя же было не обратить внимания на проявление чужого горя, да еще так близко от того места, где я стоял. Добрые слова Скотчера, сказанные им в мой адрес в гостиной, а также осознание того, что если он, совершенно чужой мне человек, испытывает ко мне такое уважение, то и другие люди могут думать обо мне не так плохо, прибавили мне легкости и оптимизма, каких я не испытывал уже давно. И я решил разыскать того, кто так жалобно плакал, и попытаться его утешить, как утешил меня Скотчер.

Вздохнув, я отправился на поиски и вскоре обнаружил ее, утопающую в слезах. Ею оказалась горничная Филлис, та самая бедняжка, которую Клаудия обозвала недавно дурехой. Она сидела на ступеньке лестницы и рукавом размазывала по лицу слезы.

– Вот, – сказал я, протягивая ей чистый носовой платок. – Успокойтесь, вряд ли все и впрямь так плохо.

Она взглянула на меня с сомнением.

– Она говорит, что это для моей же пользы. Орет на меня с утра до ночи, как бешеная, и все для моей пользы! Хватит с меня уже этой пользы, устала я от нее! Домой хочу!

– Так вы здесь новенькая? – спросил я.

– Нет. Уже четыре года. Это она с каждым годом все хуже и хуже! Да какое там с годом, с каждым днем!

– Кто это она?

– Кухарка. Как завопит: «Прочь из моей кухни!», хотя я ничего плохого не делала. Я же не нарочно, говорю я ей, – я стараюсь, а оно само так получается!

– О-хо-хо. Ну, послушайте…

– А потом напускается на меня так, словно я сама из кухни убежала, а не она меня выгнала. «Где тебя черти носят, девочка? Обед сам собой на стол не вскочит!» Небось с минуты на минуту явится сюда и опять на меня напустится, вот увидите!

Так значит, это Филлис должна подавать обед? Вряд ли у нее сейчас получится, не в том она состоянии. Это встревожило меня даже больше, чем ее слезы и гневные слова. У меня уже начинала кружиться голова от голода.

– Да я бы давно отсюда сбежала, если б не Джозеф! – заявила она вдруг.

– Джозеф Скотчер?

Кивок.

– А вы про него знаете, мистер…

– Кэтчпул. Что я о нем знаю? О его здоровье?

– Ему уже недолго осталось. Вот ужас-то…

– Согласен.

– Он единственный человек во всем доме, кому на меня не наплевать. Лучше б вместо него умер кто-нибудь другой. Хоть та, которая в мою сторону и не смотрит, как будто меня нет.

– Послушайте, нельзя же так говорить.

– Противная гордячка Клаудия или эта Дорро, которая вечно командует, – обе они смотрят сквозь меня, словно я пустое место, а говорят со мною так, словно я грязь у них под ногами. Вот клянусь, как только Джозефа не станет, я сразу уйду. Все равно без него я не смогу тут оставаться. Он всегда знаете, как говорит: «Филлис, вы удивительно сильная и душевно прекрасная девушка. Глупая старая Бригида в подметки вам не годится». Это кухарка, значит, ее он зовет Бригидой, потому что это ее имя. «Она мизинца вашего не стоит», – говорит он мне. А еще он говорит: – «Вот поэтому ей приходится кричать на вас, а вам нет нужды отвечать ей тем же». Кто слабее, тот и громче кричит, так он говорит.