Валерий Ильичёв - Сладкая ловушка (сборник рассказов)

Один из гостей Люськи резко встал из-за стола и шагнул к пиджаку, висящему на спинке стула.

Гусев успел перехватить его по пути: Стоп, земляк, не гони — они устали!

Ощупав одежду и, убедившись, что оружия нет, позволил предъявить документы. Любители «клубнички» оказались рабочими с соседней стройки. Узнав, что их отпускают, мужики поспешно покинули квартиру.

Когда за гостями захлопнулась дверь, Волин укоризненно покачал головою: Ну что, Люська все не образумишься? А где Володька твой? Небось во вторую смену вкалывает? Эх, дуреха! Да за таким мужиком только жить и радоваться. Когда-нибудь он не выдержит и свернет тебе голову. Ладно, Гусев, пойдем отсюда.

В коридоре Волин неловко споткнулся о металлические блины штанги и, выругавшись, вышел на лестничную клетку. Повернувшись к Гусеву спросил:

— Знаешь зачем её Володька штангу целыми днями поднимает? Да чтобы внушить себе, что любого из случайных знакомых своей женушки сможет при желании уложить одним ударом. И, осознание явного физического превосходства позволяет ему не ощущать ущербности своего положения, когда пьяница-жена почти в открытую приводит к себе хахалей.

— Кстати, Люське постельные забавы совсем ни к чему. Ей главное — выпивки побольше. После того, как Володька сел в тюрьму на три года, искалечив её любовника, она и пристрастилась к водке.

— Вот и я также думаю: глушит водку, думая, что мстит ему за свою несостоявшуюся, пресеченную им любовь, а Володька на штанге злость и обиду вымещает. Вот и придумал я новую загадку: «Кому люди на протяжении всей своей жизни врут больше всего?» Как ты считаешь?

— Наверное муж жене, а жена мужу.

— Вот и неверно. Подумай еще! Слушай, опер, рабочий день заканчивается. Давай зайдем в мой опорный пункт и выпьем водочки грамм по двести. Ну что скажешь?

— Хорошо, только давай поскорее.

— Эх, Володька, до чего же ты нетерпелив. Ничего, твоя зазнобы подождет — только злее будет в постели.

Они вышли и направились по улице к виднеющемуся невдалеке большому серому дому. Внезапно Волин толкнул опера в бок:

— Вон видишь на той стороне улицы мужчина и женщина трехлетнего карапуза за руки прогуливают? По-твоему сколько лет мамаше?

— Лет двадцать пять. Во всяком случае не больше тридцати.

— А вот и неправда ваша! Ей уже сорок два, да и не мамаша она этого ребенка, а самая настоящая бабушка. Занимался я скандалом в этой семье год назад. А история там непростая. Мать мальчишки через год после рождения ребенка пошла работать на фирму и открыто загуляла с богатеньким бизнесменом — своим работодателем. Дело пошло к разводу. И тут неожиданный поворот: муж в отместку связался с красавицей тещей. И ему это, кстати, понравилось. В результате ревность, слезы, взаимные упреки. Дело чуть до драки не дошло. Но, поразмыслив, пришли к мирному соглашению: оставить все как есть. Зять с тещей как с женой живет и ребенка воспитывает, а молодая мать с фирмачом на курорт ездит. Со стороны срам, да и только! А эта семейка себя счастливой считает. Говорил я тут с ними. Теща уверяет, что семью спасает, её дочь гордится, что материально обеспечивает мать и сына, а её муж внушил себе, что отомстив неверной жене столь необычным способом, может беспрепятственно пользоваться приносимыми ею домой деньгами и телом её привлекательной мамаши. Вот и получается, что все правы и никто не виноват. Однако, мы пришли. Давай заходи. Гостем будешь.

Закрыв дверь изнутри, Волин достал из шкафа нехитрую закуску и початую бутылку водки. Разлив спиртное по стаканам участковый инспектор не спешил произнести тост.

— Послушай, Гусев, а та, что тебя ждет — вдова или муж ей опостылел?

— Второе.

— Тогда будь поосторожнее. Уж не дружбан ли он тебе?

— Нет, я с ним незнаком.

— Это хорошо: можешь считать, что вина всецело на этой бабе, а не на тебе. Вот за это давай и поднимем тост.

Сыщик с подозрением посмотрел на хозяина кабинета, но лицо того было непроницаемо. Некстати вспыхнуло воспоминание о том, как муж Милки Ступиной заботливо подсаживал её в автобус. Гусев с усилием отогнал ненужное видение и залпом выпил стакан водки. Сразу зашумело в голове и Гусев, распрощавшись, поспешил выбраться на улицу. Теперь он знал точный ответ на загадку состарившегося на милицейской службе участкового инспектора. Немного поколебавшись, Гусев отправился в сторону метро мимо выстроившихся у кромки тротуара фонарей, мерцающий свет, которых игриво подмигивал сыщику, словно они знали, куда и зачем он отправляется в столь позднее время.

Кизил ещё раз нажал на кнопку звонка и вновь напряженно прислушался. Ни звука. И он повернулся к Плоту: Давай, действуй! Да побыстрее!

Низкорослый парень, бесцеремонно отстранив Кизила в сторону, достал из кармана связку ключей и, быстро прикинув, какие могут подойти по конфигурации, начал поочередно вставлять их в замок. Наблюдающий за ним Кизил, судорожно глотая от волнения воздух. Постоянно рукавом грязного потертого пальто вытирал со лба обильно выступающий, несмотря на декабрьскую стужу, пот.

Наконец, замок недовольно щелкнул. Кизил с опаской взглянул на приоткрывшуюся дверь: «Очень уж похоже на мышеловку». Но отступать было поздно и он вслед за Плотом, дрожа от страха и жадности, шагнул в полутемную прихожую. В квартире царила тишина. Лишь старинные ходики с висящими на потемневшей от времени цепочке гирьками равнодушно отстукивали равномерную поступь неумолимо истекающих опасных мгновений. Осмотревшись, Плот зло выругался: Опять вытащили пустой номер. Нищета!

Кизил зло огрызнулся: А чего ты хотел в этом захудалом районе? Да и здесь ещё не искали как следует. Вон телевизор в углу стоит, да ещё с видеоприставкой. Пошуруй в буфете: может быть там фамильное серебро завалялось!

Плот с раздражением вытащил и с грохотом бросил на пол позвякивающие ложками и вилками ящики: Ничего. Бери видик и пошли отсюда!

— Подожди! Видишь на стене картина висит? Может быть за неё чего-нибудь отвалят!

Плот с сомнением посмотрел на портрет девушки в белом платье, кокетливо прикрывающей свою рыжую головку от солнца большим летним зонтиком. Но затем, решившись, подставил стул и начал снимать картину.

И тут из-за угла, с широкого дивана неожиданно кто-то жалобно произнес:

— Портрет хоть оставьте, супостаты. Это ещё мой дед свою невесту рисовал в IXI веке. Картина ничего не стоит, а мне дорога как память.

Надтреснутый старческий голос звучал протяжно с просяще-стонущими интонациями.

Раздраженный невольным испугом, Кизил злобно воззрился на немощное худое, высушенное годами тельце хозяйки, которое принял в полутьме за взгорбившиеся складки плохо заправленного одеяла:

— Смотри-ка, эти святые мощи ещё что-то вякают. Молчи, старая, пока последний дух из тебя не вышиб.

А Плот резко сорвав картину с крючка спрыгнул со стула и передразнил старуху: «„Дорога, как память!“ А жизнь тебе, значит, не дорога?! Лежи тихо! И раньше чем через час не вздумай шум поднимать!»

Воры поспешно направились к выходу. Услышав, как захлопнулась за ними дверь, хозяйка, тяжело кряхтя, стала подниматься с дивана. Ослабленные долгими годами пружины натужно заскрипели, словно жалуясь на свои несчастья и хворобы. Добредя до телефона, старушка плохо слушающимися искривленными ревматизмом пальцами сняла трубку. Но испуганно покосившись на дверь, не решилась позвонить в милицию: «А вдруг эти бандиты подслушивают снаружи?! Еще вернутся и прибьют! Нет, лучше дождусь Николая. Пусть он уж сам похлопочет, чтобы вернуть мне портрет моей бабки Лизаветы. Я уж так его всегда берегла! Даже во время войны в эвакуацию на Урал возила. Не с кем теперь будет поговорить и душу отвести, когда Николай на своих концертах пропадает».

И старушка безутешно зарыдала, словно ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

Она не знала, сколько прошло времени прежде чем на пороге возникла высокая худая фигура сына, нелепо накренившаяся на бок под тяжестью большой плетеной корзины. Дворняга Жулька, стремительно шмыгнула мимо хозяина в комнату и энергично стряхнула с себя налипший на шерсть снег.

Буров открыл корзину, выпуская на волю обезьяну, попугая и рыжего кота. Утомившиеся от долгого неподвижного сидения в тесноте, звери шумно разбрелись по комнате. Обычно мать ворчливо ругалась на его четвероногих артистов, но сейчас до Бурова донеслись лишь жалобные всхлипывания. Николай поспешно включил свет и поспешил к сидящей на диване матери. Выслушав сбивчивый рассказ о краже, лишь сокрушенно покачал головой: Попрощайтесь с портретом, мама! Не станет милиция искать эту малоценную уже выцветшую картину и старый телевизор. «Видик», конечно, жалко — единственная стоящая вещь. А все вы, мама, настаивали на его покупке, чтобы без конца крутить съемки моих выступлений, когда я уезжаю на гастроли. Вот и докрутились!