Татьяна Гармаш-Роффе - Голая королева

– Она не могла меня бросить, – сообщил наконец невпопад Мурашов. – Она меня любит.

Алексей внимательно посмотрел на него. Нервное напряжение, бессонная ночь и коньяк сделали свое дело, и он был не то чтобы пьян, но и не совсем трезв. «Тем лучше, – подумал Кис, – проще будет разговаривать».

– Расскажите мне все, что вы знаете о прошлом Алины.

– Я вам уже все рассказал, – удивился Мурашов.

– Этого мало. Сколько лет вашей жене?

– Двадцать пять…

– Вы женаты три года, и до этого у нее была какая-то своя жизнь. Где? С кем? Кто были ее друзья?

– Ну Катя, ее подруга детства…

– Это я знаю. Видел ее письма. Катя живет по-прежнему в Наро-Фоминске, и я к ней съезжу сегодня же. А с каких пор живет в Москве Алина? Вы ведь с ней в Москве познакомились?

– Да, она жила уже в Москве к тому времени, – Мурашов крутил в руках пустую рюмку, – года два или три, наверное. Работала секретаршей. Она и к нам секретаршей пришла наниматься. Мы тогда переехали в новое здание, набирали персонал, дали объявления в газеты…

– А где она до этого работала?

– Я уже не помню название конторы…

– И где жила?

– Она снимала комнату в районе проспекта Мира… Вам нужен адрес? Я посмотрю, может, где-то есть в бумагах…

– Вы у нее были? С ее друзьями встречались?

– Нет. Мы познакомились так быстро, и все произошло так стремительно… Я предпочел не задавать вопросов о ее прежней жизни.

Интересно, Алекс действительно так беспечен? Ничего не разузнал о Гоше, которого взял не просто на работу, а доверил ему дом; не расспросил свою будущую жену о прошлом… Нежелание копаться в подробностях, которые могут оказаться неблаговидными? Слепое доверие? Или уверенность, что, переступив порог его дорогого ухоженного дома, благодарные счастливчики не подведут своего благодетеля?

– Почему? Вам казалось, что у нее не слишком приличное общество? Недостаточно приличное прошлое? – атаковал Мурашова детектив. – Почему вы не заинтересовались ее знакомыми?

– Знаете, я предпочитаю общаться в своем кругу. Я трудно нахожу общий язык с людьми не моего круга… И потом, она мне сказала, что у нее нет друзей.

– И даже никакой подруги нет?

– Я вам уже говорил, у нее одна подруга детства, Катя, – в голосе Алекса зазвучало раздражение.

– А в Москве? Неужели во всем городе не нашлось для молодой девушки близкой подруги? Вы находите это нормальным?

– Она сказала, что у нее нет никого! – разозлился Алекс.

Детективу это почему-то понравилось. Наверное, потому, что, разозлясь, Мурашов наконец обнаружил нормальные человеческие эмоции, которые не казались фальшивыми.

– Почему я должен ей не верить? – нетрезво-запальчиво продолжал Алекс. – К тому же, если бы у нее были действительно какие-то друзья, то она бы их пригласила на нашу свадьбу, не так ли? А была только Катя!

Надо так понимать, что Мурашовым все же руководило доверие? Такое вот прекраснодушное доверие к людям? Как же он бизнесом занимается, бог мой? Впрочем, книги по искусству – это, наверное, не совсем тот бизнес, в котором каждый затылком чувствует дуло пистолета…

– По-вашему, у нее не было и мужчины в то время? – доставал издателя неуемный Кис.

– Ну, наверное, не было, – пожал плечами Мурашов. – А то как бы тогда могло все это между нами случиться?

– «Любовь с первого взгляда», как писали в прессе?

– Что-то вроде того.

– Вы мне можете рассказать, как это произошло?

– Это необходимо? – Александр наконец взглянул на Киса.

– Желательно.

Александр помолчал, теребя рюмку, наконец поставил ее и снова взглянул на Киса.

– Как я вам уже сказал, – начал он тихо, – мы только что переехали. Я возглавлял издательство уже четвертый год, дела пошли очень хорошо, и все начали приставать ко мне: женись да женись. Мои друзья скорее шутливо, а папины друзья – они все люди больше армейские, старой закалки, да и посты у них были всю жизнь нешуточные… Так вот, они прямо-таки настаивали. А то, мол, неприлично. Ну знаете сами, наверное, – это звезды ищут скандалов, а деловой человек должен быть женат и вести благопристойный образ жизни… Некоторые стали всерьез подозревать, уж не гомосексуалист ли я… Мне, по правде говоря, жениться не хотелось. Я отдавал себе отчет в том, что я богат, занимаю хорошее положение в обществе, внешностью тоже не обделен – девушки сами в постель просились…

У Мурашова сделалось неприступное лицо, словно Кис был та самая девушка, которая просилась к нему в постель. Кис чуть не прыснул со смеху.

– Нынешние девушки, если вы заметили, – продолжал Мурашов, – делятся на два типа: у одних глаза голодных щенков-попрошаек, еще немного, и кажется, кинутся к тебе, виляя хвостом, и лизнут руку: «Возьми меня!»; у других, наоборот, на лбу вывеска-ценник: «Попробуй подойди! Я стою дорого!» И те и другие пытаются мне что-то продемонстрировать, навязать какие-то отношения: то ли благотворительности, то ли купли-продажи…

Странное дело, Кис вроде тоже живет в Москве и ездит, и ходит по тем же улицам, и видит, стало быть, тех же девушек, только почему-то Кису никто ничего не хочет продемонстрировать. Ни руку лизнуть, ни навязать!.. В пушистых ли ресницах разница? Или в том, что по одним и тем же улицам они ездят на разных машинах? Женская навязчивость как реакция на иномарку?

– …А я не люблю ни угодливость, ни натужные демонстрации, – продолжал Алекс. – Может, оттого, что я долго жил на Западе, я ценю в людях самодостаточность, сдержанность, умение жить своей жизнью и уважать себя вне зависимости от собственного материального положения… Но все же я стал подумывать – дело к сорока, вроде бы действительно пора жениться… И даже уж было решился найти одну свою бывшую любовницу… И тут как раз пришла Лина.

Он задумчиво налил себе еще коньяку, забыв предложить на этот раз детективу, и замолчал. Кис не мешал ему, понимая, что в этот момент человек не просто вспоминает, но и заново оценивает свои воспоминания, поступки, жизнь…

…Алекс был талантлив. Алекс был красив. Алекс был блестящ и успешен. Алекса окружал тот ореол роскошной жизни и изысканных манер, который был присущ немногим избранным, вырывавшимся из-за железного занавеса поглядеть на мир. К восемнадцати годам Алекс имел больше женщин, чем иной мужчина за всю свою жизнь. Он их не искал – они за ним охотились сами. Он просто плыл по течению, а вокруг него резвились стайками мелкие рыбешки-одноклассницы, заплывали крупные рыбки бальзаковского возраста из темных вод художественной богемы – Дом художника, Дом архитектора, Дом кино и прочие дома всех видов творчества обильно плодили эту породу в своих заводях. В юном Алексе, помимо вышеперечисленных достоинств, на которые так падко женское сердце, их притягивала какая-то наивная честность, шедшая от воспитания отцом-военным, человеком принципиальным, с твердыми, даже жесткими, представлениями о долге и чести. Наткнувшись на один из таких принципов, можно было расшибить лоб, как о бетонный столб; но между этими столбами клубилась податливая материя повседневной жизни, и отец Алекса умел лавировать в ней с простодушной мужицкой хитрецой, которая и позволила ему сделать карьеру. И эту хитрецу Алекс тоже унаследовал, и именно благодаря ей он ловко и быстро выпутывался из сетей, раскинутых дамами всех возрастов, не позволяя затянуть себя в отношения, начатые не по его инициативе и не имеющие для него особой ценности – во всяком случае, достаточной ценности, чтобы их продолжать. Вот если бы он сам начал…

Но он не начинал – никогда. Он не успевал захотеть женщину, понять, что она желанна, – как она у него уже была. Конечно, не все вешались на шею – но тех, других, у него просто не было времени заметить и ими заинтересоваться: на его шее вечно кто-то висел, его вечно кто-то покрывал поцелуями обожания и восхищения.

К девятнадцати годам Алекс так и не узнал, что такое любовь, если не считать некоторого сердечного трепыхания на пару месяцев, сопровождавшего его первую связь – ему было 15, ей 26, она увидела его в каком-то из Домов и увезла к себе…

Все кончилось разом, когда умерла его мать. Он не знал, как он любил ее, пока она была жива. Она была рядом – как воздух, как вода, как первоочередная, но всегда насыщаемая потребность. Когда ее не стало, он понял, что источником его душевного равновесия, его внутренним комфортом, его самосознанием, в котором он был уверенным в себе и счастливым человеком, была его мать. Матери не стало, и пустота обрушилась на Алекса горным обвалом и подмяла его.

Депрессия длилась два года и была отягощена депрессией его отца. Они оба потеряли равновесие, которое держалось в их жизни на этой миловидной женщине, учительнице по образованию, работавшей, впрочем, всего лишь несколько первых лет после института… «Исчез светоч нашей жизни», – говорил отец, напиваясь на табуретке на кухне, и неловкость этой высокопарной фразы еще больше ранила Алекса.