Станислав Родионов - Мышиное счастье

Эти слова Сантанееву почему-то хлестнули. Её минутного бессилья как не бывало — она вскочила с кресла и бросилась к оторопевшей гостье, как из засады:

— По-вашему, говоришь? Ты это пальтецо сколько носишь? Шестой год? Оно уже похоже на шкуру старой лошади. А на ногах у тебя что? Ага, резиновые сапоги, в глине. Дай-ка твою руку… Не кожа, а кирза. От земли да от ботвы… Катьк, а ведь в городе бабам ручки целуют. А физиономия твоя… Слыхала ли ты про помады, кремы, лосьоны? А про духи? К примеру, «Визави»? Или французские «Же ву озе», сорок пять рублей махонький пузырёк… А знаешь ли ты, Катерина, что бабы в городе коров не доят, огороды не полют и крапиву поросятам не запаривают, а смотрят по вечерам телевизоры? А посреди жаркого лета месяц лежат на южном берегу, купаются и жуют фрукты? А ещё путешествуют за границу на белом пароходе — в одной руке тёмные очки, в другой бутылка пепси. А ещё…

— Чего ты! — перебила испуганная Катерина. — Я живу не хуже других. И платья у меня есть, и туфли на каблуках, и часики с золотым браслетом…

— Зачем они тебе, часики-то? — не отпустила своего напора Сантанеева. — Куда ты их наденешь? Когда за комбикормом отправишься или хлев будешь чистить? Или для Васьки своего, когда он пару бутылок у моего магазина раздавит, а?

Или Сантанеева устала от быстрой и раскалённой речи, или Катерина обезволела от её слов, но обе молчали. Странная и тягучая пауза была долгой и неудобной. За окном шумел тёмный ветер, что-то постукивало в огороде, что-то скрипнуло на чердаке…

— Это всё он, — тихо, вроде бы самой себе, сказала Катерина.

— Кто он?

— Хахаль твой нахрапистый, пришелец этот…

— Катьк, не лезь не в своё дело!

— Сама ж просила сказать правду…

— Ты зачем пришла?

— За спичками.

— За спичками… На!

Притча не притча, сказка не сказка… Нужно было мужику выбрать одного работника из двух. Посадил он их обедать, а после еды и выбрал. Обиженный-то и спрашивает, почему выбрал того: вроде бы во всём обоюдные — и в летах, и в силушке, и в сноровке… А мужик ответствует: «Ты, мил человек, всё без хлеба съел, а второй-то с хлебушком. Видать, человек он основательный и работать будет по совести».

Как только женщина вышла из дому и шаги её стихли за штакетником, Леденцов перепрыгнул через лестницу и ринулся к входу. Он застучал в дверь, а вспомнив о механическом звонке, стал его дёргать, не переставая. От нетерпения, которое замедляет ход времени, он не мог точно определить, как быстро открылась дверь…

Сантанеева стояла в халате, дрожа не то от дворовой сырости, не то от злости.

— Клавдия Ивановна, опять к вам в гости…

Она не сдвинулась, закрывая вход высокой грудью, которая вздымала даже свободный халат:

— Поздновато для гостей, — догадалась она, что он из милиции.

— Я только загляну.

— А вы имеете право врываться в частный дом после двадцати трёх часов?

— Нет, не имею.

— А санкция прокурора у вас есть?

— Нет.

— Тогда гуляйте.

Она хотела захлопнуть дверь, но инспектор подставил грязный ботинок. Под халатом он увидел брюки и кофту. Зачем же она набросила халат? Показать, что спит?

— Клавдия Ивановна, мне ведь ничего не стоит вызвать следователя и сделать обыск. И почему вы боитесь меня впустить?

— Я спать хочу, — отрезала она.

— Хорошо, я к вам не пойду, только вышлите сюда механика.

— Какого механика?

— Которого я видел в окне.

— Да вам привиделось, дорогой милиционер! — вдруг запела она.

— А коли привиделось, разрешите в этом убедиться.

— Только ноги оботрите…

В чистых, хорошо вытертых ботинках инспектор обошёл её дом. Никого. Он замедлил у шкафа, не решаясь распахнуть дверцы. Она рванула их:

— Смотрите, щупайте!

Лишь ряды плечиков с костюмами и платьями. Оставалась кладовка. И её она распахнула с готовностью — банки с вареньем и соленьем. Никого.

Инспектор вернулся в большую комнату, где царствовал охрусталенный сервант.

Он опустился на мягкий стул, обводя взглядом это современное и вполне городское жилище. Села и она.

Губы каменно сжаты. Апельсиновые волосы взвиты каким-то шалым ветром. Глаза смотрят неумолимо и черно, подобно ночи за окном. Грудь вздымается и опадает, как после скорого бега. Но ведь она не бегала. Волнуется? Да ведь заволнуешься, коли милиция нагрянула чуть не ночью.

— Дождь, вы промокли, устали, вот и почудился за стеклом какой-то механик, — сказала она шёлковым голосом, который никак не вязался с её взвинченным видом.

— Небрит он.

— Кто?

— Николай Николаевич.

— Ей-богу, у вас от службы миражи.

Рамы двойные, уже законопаченные на зиму, уйти в окно он не мог. Лестница на чердак проходит через сени — инспектор услыхал бы его уход. Русской печи в доме нет, залезть некуда. Под кровать Леденцов заглядывал. Тайная дверь в стене? Но стены бревенчатые, в избах подобных дверей не делают. Может быть, механик лежит в серванте, за фужерами? Но они стоят чинно, нетронуто.

— Куревом пахнет, — улыбнулся инспектор.

Она не ответила — неспешно достала из кармана халата пачку сигарет и закурила, пустив нахальный дым в его сторону.

— Убедительно, — восхитился инспектор. — Но и спиртным откуда-то тянет.

Всё так же молча она встала, вальяжно подошла к столу, взяла бутылку, налила полный фужер, медленно выпила и вернулась на свой стул.

— Неплохой этюдик, — согласился инспектор. — А вы спите в брюках?

— Нынче такая мода, спать в шёлковых брючках.

Он не возразил: чёрт его знает, эта мода бежит скорее всех научно-технических революций. Да и кто спорит о моде с женщиной? Поэтому откровенным взглядом начал он изучать каждый сантиметр пола, мебели, стен и потолка, ломая голову, куда же делся механик.

На полу лежал какой-то тонкий коврик — инспектор воззрился на него.

— Может, чайку попьёте? — вдруг елейно спросила хозяйка.

Это с чего же? Чтобы отвлечь от коврика?

— С чем, Клавдия Ивановна?

— А с чем вы любите?

Он заметил тоненькое вздутие, которое шло от стены до середины комнаты, будто под ковром бежала бесконечная змейка или пролегла верёвка.

— Я люблю с ромом.

— Рому нет, — хихикнула она, — но подобное отыщем.

— Что за подобное? — инспектор встал.

— Скажем, пшеничной водочки…

Она тоже вскочила с радостью освобождённой птицы и посеменила впереди, увлекая его на кухню. Инспектор дошёл с ней до порога, до края ковра, и, нагнувшись, схватил вдруг его и стремительно завернул, оголив половину крашеного пола.

— Без прокурора не имеете права!

— Без санкции прокурора не имею права обыскивать, но преследовать уголовного преступника могу и без санкции.

От стены до середины комнаты тянулся электрический провод и пропадал, нырнув под половицы. Рядом было плоское кольцо. Инспектор взялся за него и открыл крышку подпола — на него пахнуло тьмой, влажной землёй и застойным алкоголем.

— Николай Николаевич, включите лампочку!

Подпол осветился. Инспектор присел, упёрся руками в края и спрыгнул в середину яркого круга…

На берёзовой чурке сидел худой мужчина с запавшими глазами. Белая рубашка, тёмный костюм и полосатый галстук казались в этом подземелье неуместными, как смокинг в пещере. Прилизанные волосы лежали на голове сырой глиной. Лишь рыжеватая щетина говорила о его положении. Он глядел в земляной пол равнодушно, даже не подняв головы.

Инспектор осмотрелся…

Подпол, метров пять площадью, был обшит досками и, видимо, предназначался для картошки. Голая лампочка горела в углу раскалённо. На столике, сооружённом из пня и широкой доски, стояла ополовиненная бутылка коньяка и лежал желтобокий лимон. Была и вторая чурка, свободная, для гостей. Инспектор опустился на неё.

— Николай Николаевич? — спросил Леденцов.

Механик вскинул голову и потянулся к бутылке. Инспектор отставил её непререкаемым движением.

— Дай напоследок-то, — глухо попросил механик.

— Вам предстоит беседа.

— Вот и забудусь перед беседой.

— Этим не забываются, Николай Николаевич.

— Кто чем.

— Большинство ничем.

— Э, инспектор, все забываются, только каждый по-своему. Один вещички копит, второй любовью занят, третий у телевизора сидит, четвёртый в машине своей замуровался, а пятый, вроде тебя, работой забывается…

— От чего, Николай Николаевич, забываетесь вы?

— От жизненных неудач, инспектор.

— Идёмте, — Леденцов поднялся с берёзовой чурки.

Мещанин не любит хлеба. Потому что он дешёв — копейки стоит. Потому что он доступен — не дефицит же. Потому что он не престижен — не икра и не ананасы. Но главное, не любит потому, что хлеб прост, как правда. А мещанин простых вещей не любит.