Станислав Родионов - Мышиное счастье

Механики по представлению Рябинина должны быть людьми могучего телосложения, потому что он сам всяких механизмов боялся и считал, что они повинуются лишь сильному. А Николай Николаевич был высок, необыкновенно худ и остёр лицом, словно его обточили. Серые глаза смотрели прямо, даже вызывающе. И Рябинин понял, что разговор может быть трудным.

— Николай Николаевич, хочу вам сообщить, что тот вредитель, который валял тесто, запекал в хлеб будильники и устраивал поджоги, — пойман.

— За этим меня и привезли?

— Поэтому вас и задержали, — уточнил Рябинин.

— Попрошу без аллегорий, по закону.

Рябинин разглядел, что волосы у механика слегка каштановые, кожа на лице бледно-розовая, полупрозрачная, с мелкими веснушками, глаза серые, маленькие и какие-то уютные… Вот покажи его сейчас людям и скажи, что это опасный преступник, — не поверят.

— Почему вы скрывались?

— Я не скрывался, а был у знакомой.

— Вас два дня не было на работе.

— За прогул я отвечу.

Рябинин вдруг устал неземной усталостью. Ну расследовал бы он убийство, ограбление сберкассы, бандитский налёт или какое-нибудь садистское хулиганство… Тогда бы он применил все свои познания в криминалистике и психологии, весь свой многолетний опыт. Но ведь он расследовал хищение хлеба, и ему казалось, что это преступление требует особого поведения преступника — честного, наверное, — и, следовательно, не надо прибегать ни к каким ухищрениям.

Всё-таки Рябинин спросил осторожно:

— Вы приказывали Башаеву вывозить хлеб?

— Да, с разрешения директора.

— Значит, соучастник, — Рябинин решил взорвать его уютное благодушие.

— Соучастник в чём?

— В преступлении.

— Товарищ следователь, подобными словами даже на рынке не бросаются.

— Николай Николаевич, вы же только что признались в том, что вместе с директором и Башаевым вывозили хлеб…

— Да, но хлеб бракованный. Что-то я не слыхал, чтобы за брак сажали.

— Хлеб следовало переработать, — вяло сказал Рябинин, продолжая этот пустой разговор.

— Во-первых, есть нормы на санитарный брак. А во-вторых, мы готовы нести дисциплинарную ответственность за высокий процент брака и ненадлежащее его использование.

— Кто это мы?

— Я и директор.

Вот так. Высокий процент брака и ненадлежащее его использование. И дисциплинарная ответственность. Например, механику строгий выговор, а директору — простой. И всё, жги хлеб дальше.

Механик изучающе поглядывал на следователя, оценивая убедительность своих слов. Вроде бы и глазки перестали быть уютными, став колкими и нацеленными. Он даже приосанился, показывая свою независимость. Этот ли человек пустился в бега и сидел в подполе у любовницы? Одет, как для концерта. Ему бы только побриться…

— А теперь перейдём к делу, — внушительно предложил Рябинин.

— К какому делу?

— Почему горел хлеб?

Механик облизнул сухие губы.

— Автоматика. То одно полетит, то другое, то перепады напряжения…

— У этой автоматики странное свойство… Она портилась, стоило вам появиться.

— Кто так говорит?

— Все свидетели.

— Я знаю… Они говорят, что хлеб горел и при мне.

— Нет, они говорят, что хлеб горел только при вас!

— Это несерьёзная фантазия.

— Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!

— Мало ли что наговорят…

— Специалисты утверждают, что автоматика исправна.

— Сейчас-то исправна.

— Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдётся честных душ? Неужели в Посёлке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?

— Что я сказал, то и есть, — угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.

У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьёт, механик выпивает, а Башаев льёт в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету… Всем вроде бы разнятся, и всё-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?

— Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, — искренне признался Рябинин. — Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.

— Я думал, что следователей только это интересует.

— Про ваше преступление я уже всё знаю.

— Да? — спросил механик, тревожась любопытством.

— Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил её вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому — Сантанеевой. Возить есть кому — пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жжёного. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно… Фирма заработала.

И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезёшь. Всё так, Николай Николаевич?

— Глупости…

Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, — жёсткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.

— Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?

— Вам и не обязательно знать.

— А суд об этом спросит.

— Ему тоже не обязательно знать.

— Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придётся ответить, — ваши дети.

Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?

— Не будете говорить правду? — официально спросил Рябинин.

— Ни о каких преступлениях я не знаю.

Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..

Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чём — каждый допрос имеет своё начало, середину и конец.

— Да?

— Сергей Георгиевич, ещё раз эксперт беспокоит. Нашёлся этот механик?

— Механик здесь.

— Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.

— Готовьте свою камеру, а механика доставим.

Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича…

Но механика в кабинете не было — на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.

— Значит, так… пришла беда…

— Что с вами? — изумился Рябинин.

— За что привлекаете-то?

— За хищение государственной собственности, то есть хлеба.

— Я хочу дать чистосердечные показания, — тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.

Рябинин тоже потёр свой, догадываясь.

Разговор по телефону… Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал… «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить… Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но её придумал не Рябинин, а жизнь её придумала, которая большая мастерица на случайности.

Механик испугался не зря — не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.

— Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? — задал свой главный вопрос Рябинин.

— Я не считал, но Клавдия учёт вела.

Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.

Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.