Шерриер Кристиан - Не говорите ему о цветах

Ее длинные светлые волосы развевались по ветру. Она хлопнула калиткой и исчезла из вида.

Она убежала, оставила меня одного в этом доме, где жила смерть. Да, она меня бросила, а я все еще продолжал ее любить. Целый час я пролежал на своей кровати, раздумывая, что же мне делать. Наконец я решился — здесь больше нельзя было оставаться.

Я схватил чемодан и набил его всем, что попалось под руку. Потом я пошел в комнату матери: где-то у нее была спрятана «кубышка». Я перерыл все шкафы и в комоде под грудой белья нашел старый бумажник из крокодиловой кожи. В нем было 5000 франков в купюрах по 500. Я никогда не видел столько денег. Я сунул бумажник в задний карман брюк, потом взял чемодан и спустился с лестницы. Когда я уходил, то подумал, что если мама, согласно предположениям отца, сбежала из дома, она должна была взять деньги с собой. Я пересек вестибюль и открыл дверь. Я навсегда покидал свой родной дом. Когда я собирался захлопнуть за собой дверь, у меня появилась странная мысль. Я вернулся по своим следам и остановился перед китайской вазой с великолепием георгинов… Словно земля разверзлась у меня под ногами, и ужас, точно рой серых злобных мух, проник в меня; чемодан выпал из рук.

Среди царственных георгинов, позади стеблей и красных цветков я увидал лицо моей матери. Ее голова с рыжими волосами торчала над водой и составляла единый ансамбль со своим детищем. Мама вовсе не убежала из дома, ее убили и труп засунули в вазу. Каждый день мы проходили мимо нее, не замечая тяжелый запах этой массы гнилой плоти. Мы думали, что это запах сгнивших цветов.

Я схватил чемодан и бросился к калитке. Уже темнело. Я бежал, бежал без оглядки по прогулочной аллее. Люди в испуге расступались. Рядом со мной глухо ворчал океан.

Жак Берже взглянул на часы. Было половина двенадцатого. Она, наверное, уже ждет. Он разделся и облачился в легкий шелковый халат, который когда-то купил в Египте. Прошел в ванную комнату и смочил щеки и шею одеколоном, потом тщательно расчесал редкие седые волосы. В зеркале отражалось его худое лицо и блуждающие глаза. Он вышел в коридор. Он был босиком и шел на цыпочках, чтобы совсем не шуметь. Дом был молчалив и погружен во мрак ночи. Жан-Клод, наверное, спит, как и Роберт… Ах, нет! Роберт ведь умер. Жак Берже был в таком возбуждении, что даже забыл об этом.

Мысли вертелись вокруг одного: Урсула. Она должна ему принадлежать. Так долго он не обнимал женщину, будет ли еще такая возможность? Лихорадочно он обдумывал план действий… Надо постараться не оскорбить ее целомудрия. Например, не надо настаивать, чтобы свет оставался зажженным. Как правило, молодые девушки предпочитают темноту. И потом самому надо быть раскованным. Темнота, по крайней мере, имеет то преимущество, что Урсула не увидит худые плечи, сморщенную кожу и дряблые бока своего поблекшего любовника. Жак Берже снова вспомнил о своем возрасте и внезапно представил себя раздетым. У него возникло желание убежать, но тут же в нем зазвучали ласковые и нежные строки письма. Нет, не следует смущаться.

Вот он уже перед ее дверью. И дрожит, как… мальчишка. Он опять стал колебаться. Можно еще передумать и вернуться к себе. Завтра он извинится, сошлется на ужасную мигрень или на слишком юный возраст Урсулы. Нет, нет, нельзя быть трусом… Жак Берже нажал на дверную ручку и тихо открыл дверь.

Комната была погружена во мрак. Закрыв дверь, он остановился у входа с сильно бьющимся сердцем, его нервы были, как натянутые струны. Он услышал ее дыхание. Глаза постепенно привыкали к темноте, и уже можно было различить очертания тела, лежащего на белизне простыни. Жак Берже тихо спросил: «Урсула?» Его позвали шепотом: «Идите же». Он сделал несколько шагов вперед и наткнулся на угол шкафа. Лампа с абажуром перевернулась, и Урсула предостерегла его: «Шш!» Он подумал, как все хорошо начинается. Он весь дрожал от возбуждения, и мысль о том, что он может оказаться плохим любовником, испарилась.

Жак Берже разделся и положил одежду на стул, который нашел ощупью. Он вспомнил, что в кармане халата лежит пачка сигарет. Он вытащил ее и положил на ночной столик, подумав, как будет приятно потом закурить… Все это время ему было слышно прерывистое дыхание Урсулы, и он подумал, что она волнуется не меньше.

Вот и кровать. Он лег рядом с девушкой. Волосяной матрас легонько скрипнул. Неважно. Надо надеяться, что Жан-Клод уже видит десятый сон, иначе, если он узнает, то станет ревновать. Две руки легли ему на плечи и скользнули к затылку, а рот запечатлел на его щеке влажный поцелуй. Жак Берже сжал в объятиях столь желанное тело. На девушке была рубашка из грубой и шероховатой материи с воротом из жесткого кружева.

Странная вещь, он не узнавал ее запах, ноздри щекотал совсем другой… сухой… запах… пыли, который всегда витает внутри старых фолиантов… Очень странно. Но еще более странно, что тело, которое он ласкает дрожащей рукой, вялое, лишенное упругости… и эта дряблая грудь. Рука Жака Берже запуталась в неприятно жестких волосах, словно он прикасался к пакле. Он внезапно отодвинулся, выскочил из постели и в три прыжка достиг выключателя у двери.

Свет залил комнату, и он увидел перед собой старуху с безобразным лицом, злобную, с темными глазами и ввалившимся ртом. Сверхъестественный ужас парализовал его. Потом он закричал, что-то в нем словно разбилось, и потом он завыл.

И тогда как будто поднялись тяжелые каменные плиты, и из подвалов его памяти хлынул наружу весь забытый и некогда уничтоженный мир.

На заре 21 июля 1944 года обер-лейтенант граф Клаус фон Герренталь ворвался, как порыв ветра, в комнату своего друга Линстофа, который крепко спал. Фон Герренталь принялся неистово трясти его за плечо и, когда тот наконец открыл глаза, отрывисто произнес:

— Дело провалилось. Свинья еще жива. Бомба просто оцарапала его. Я только что слушал радио.

— Что произошло в Берлине?

— Витцлебен и Бек арестованы, так же, как Штауфенберг. Все рухнуло. Нас причисляют к заговорщикам. Сначала нас разжалуют, затем арестуют и, вероятно, расстреляют… или повесят. Гестапо обожает виселицы. Либо…

— Что либо?

— Либо мы попытаемся скрыться. Слушай, я знаю выход. Прежде чем прибыть сюда, я принял меры во Франции. Доверься мне. Нам надо пробраться в Роше-Гийон. Это в шестидесяти километрах от Парижа, там находится КП группы армий Б. Если мы туда попадем, мы спасены.

— Как нам это может удасться? Ведь сразу поднимут тревогу. Полиция начнет прочесывать дороги. И потом ведь надо перейти границу, как быть с проверкой документов?

— Ты тысячу раз прав, — сказал Герренталь. — Мы пересечем границу на поезде в составе полка.

— Какого полка?

— Слушай, в Тюттлингене, в двадцати километрах отсюда, стоит полк, который сегодня вечером отправляется на фронт в Нормандию. У меня там есть два надежных друга среди офицеров. Мы отправимся с ними. Затеряемся среди военных, нас никто и не заметит.

— Великолепная идея, но кто тебе сказал, что твои друзья согласятся играть в эту игру? Они очень рискуют.

— Конечно, но они на стороне антигитлеровской коалиции. Я должен повидать их сегодня же, чтобы сообщить о нашем плане.

— А твоя жена? Как же ты ее оставишь, ведь ты говорил, что она беременна?

— Узнаешь ее, — ответил Герренталь, — тогда поймешь, почему я уезжаю без сожаления.

Час спустя двое мужчин спустились в громадный зал на первом этаже. Сквозь высокие окна виднелся огромный старинный одичавший парк. В глубине зала стоял рояль, на стене слева от двери висела галерея семейных портретов. Один из них был перевернут головой вниз.

— Кто это? — спросил Линстоф, щурясь.

Это один из моих предков, корнет Карл, он служил в армии Наполеона. Моя жена презирает его и считает предателем. Вот она и повесила его за ноги — одна из ее безумных странностей.

— Клаус, я могу сейчас воспользоваться твоим телефоном, чтобы позвонить в Берлин? Как ты думаешь, это безопасно?

— Да, думаю, не будет большого риска. Наша линия обычно не прослушивается. А теперь помолчи, вот моя жена.

Брунгильда фон Герренталь спускалась по лестнице поистине с царственной осанкой. Линстоф внимательно смотрел на нее. Она была блондинкой, длинные волосы падали ей на плечи, точеное лицо было очень красиво, несмотря на темные и жесткие глаза, которые придавали ему злое выражение. Морщины уже испещрили лоб, и Линстоф вспомнил, как говорили, что она гораздо старше своего мужа. На ней было длинное коричневое платье с перламутровыми пуговицами.

— Дорогая Хильда, — сказал, Герренталь игривым тоном, — я хочу представить тебе моего давнего друга капитана фон Линстофа. Он прибыл вчера очень поздно вечером из Троссингена. Сегодня вечером мы уезжаем.