Виктор Пронин - Мент и бомжара (сборник)

Так я вот о чем… Костюм-то годы висел в шкафу вовсе не потому, что у жены было к нему давнее неприятие или туфли оказались недостаточно хороши…

Это так, отговорки.

Суть в другом.

Постоянно теплится в нас, тлеет надежда, а то и уверенность, что приближаемся, все время приближаемся мы в жизни к чему-то важному, настоящему, истинному, ради чего и появились когда-то на белом свете. Хотя я-то знаю, и нет у меня на этот счет никаких сомнений, что на самом деле – удаляемся. Если ждем – значит, удаляемся. С базара едем. И в этом милом заблуждении мы в меру сил бережем себя, мысли свои убогие экономим, как бы не украли завистливые собратья, чувства экономим – достойна ли красавица нашего восторга, искреннего и безрассудного, не отощает ли из-за нее наш и без того тощий кошелек, оценит ли она время, которое мы тратим на нее легко и бездумно… Да что там мелочиться – одежку экономим для событий радостных и победных, счастливых и окончательных…

Тот же костюм…

Серый, с красной полоской…

Тоже ведь ждал случая судьбоносного, как ныне выражаются на каждом углу… И, глядя на красный лоскут, торчащий из кармана серого пиджака…

Я устыдился собственного жлобства и ограниченности.

Поверите – перед кепочкой стало стыдно. Я всем рассказываю, как краснеет от стыда мой блудливый кот, возвращаясь в виде, совершенно непотребном, а сейчас вот, сидя перед распахнутым шкафом и глядя на красный лоскут Володиной кепочки, я чувствовал, как рдеют от стыда мои мятые небритые щеки.

И я их побрил. И шею побрил. Хорошо побрил, честно. Сам ведь сказал когда-то, неплохо сказал, что нет в мире ничего более отвратительного, чем плохо выбритая шея. Безжалостно вскрыв подаренный кем-то года три назад французский флакон с чем-то пахучим, я нажал изысканную кнопочку, и из флакона брызнула свежая, сильная, молодая, душистая струя, на запах которой из кухни прибежала встревоженная жена. Она долго смотрела на меня с каким-то понимающим подозрением, а потом, тяжко и безутешно вздохнув, снова ушла на кухню. Молча. Самое сильное ее оружие – молчание. Выражалась она голосом предметов, в данном случае грохотом немытой посуды. Хорошая, между прочим, женщина, не могу сказать о ней ничего плохого.

Мое пробуждение продолжалось.

С хрустом разорвав опять же подаренный кем-то годы назад целлофановый пакет с белоснежной рубашкой, я надел ее и только после этого решился посмотреть на себя в зеркало.

– И правильно делают, что не уступают место в метро, – сказал я самолюбиво.

И костюм надел. Да, с красной, еле заметной полоской. И пиджак, и штаны. Туфли я решительно вынул из саламандровской коробки – сколько им там еще лежать?! Я достаточно долго не прикасался к ним, ожидая, пока сносятся предыдущие туфли, а они злонамеренно не снашивались, держались из последних сил, ублажали все возрастные особенности моих ног, всех выступов и впадин, которые остаются обычно после пронесшихся сквозь тебя лет…

– Извините, ребята, – сказал я старым туфлям, – но есть вещи сильнее нас, – и после этих слов осторожно покосился в сторону кепочки, которая все еще торчала из кармана серого пиджака. Легкая вспышка красного лоскута была мне ответом, будто кто-то из параллельного мира дружескую улыбку послал. Не дрейфь, дескать, старик, я с тобой!

Галстук.

Вот тут возникли проблемы. Когда-то, чуть ли не тридцать лет назад, работая в большом журнале, едва ли не главном в стране, я был в редакции законодателем галстучной моды. С тех пор многое изменилось, я стал скромнее, незаметнее и бездарнее. Годы, ребята, годы. Конечно, я бываю и другим после третьей рюмки коньяка в Володином кабинете, но не всегда, далеко не всегда.

Короче – я выбрал серый галстук в какую-то там полоску. Кепочка тут же его забраковала. Лоскут, полыхающий в сумраке шкафа, как мак в сумерках коктебельской степи, померк, сник, потускнел… Кстати, вы бывали в Коктебеле в начале лета, а то и в мае?

Ну ладно, об этом позже.

Я понял – допустил ошибку. Проведя рукой по галстукам, оставшимся от прежних моих шаловливых времен, я сразу понял, чего требует от меня кепочка. Галстук в вызывающе крупную красную полоску на фоне светло-серого фона задрожал под моей рукой, как мобильник, поставленный на беззвучную вибрацию. И когда я выдернул его из связки, красный лоскут в шкафу вспыхнул ясным и чистым алым цветом, каким бывают только маки в степи, когда вы подъезжаете на рассвете к Феодосии…

Вышел я из квартиры, вышел, и кепочку не забыл. Естественно, ни за что не зацепился, вышел так, словно какая-то ласковая ко мне неведомая сила подхватила и вынесла на площадку, пронесла по лестнице вниз и осторожно опустила на асфальт рядом с клумбой.

В метро, конечно, никто и не подумал уступить мне место, хотя… Хотя что-то было… Господи, было! Красавица похлопала юной своей ладошкой по свободному сиденью рядом с собой – садись, дескать, не робей, чего не бывает в жизни…

А что вы думаете – сел. Хорошая девушка оказалась, стихи пишет, к детективам одобрительно относится, мою фамилию где-то слышала… Обещала звонить, я тоже заверил ее, что позвоню обязательно. Не лукавил, искренне говорил. Чует мое сердце – мы перезвонимся, нам уже есть о чем поговорить… И в Нижнем буфете Дома литераторов ей наверняка понравится, а уж в том, что все от нее будут в восторге, просто нет никаких сомнений! И Леня Сергеев, и Юра Куксов, и Витя Крамаренко…

Но главное случилось в издательстве.

Не успел я, не снимая распахнутой куртки и кепочки с головы, перешагнуть порог кабинета главного, как он сам вышел из-за стола, пожал руку, предложил сесть, спросил, не желаю ли кофе, а уж коньяк в маленькие рюмочки налил, даже не спрашивая. И бутылку, между прочим, не убрал, оставил на столе – опытный человек прекрасно знает, как это понимать.

Но больше всего меня удивило отсутствие собственного удивления происходящим. Эту фантастическую картину я воспринимал как нечто совершенно естественное, был легок в общении, шутил, произносил какие-то слова в полной уверенности, что эти слова уместны и, простите, умны.

– Ну что, Виктор Алексеевич, буду с вами откровенен, – главный снова наполнил рюмки коньяком. – Принято решение издать сборник ваших рассказов… Не возражаете?

– Упаси боже! – воскликнул я.

– Сборник большой… Тридцать печатных листов… Наберется?

– Еще останется.

– Есть намерение не просто издать вашу книгу, но при этом как бы блеснуть нашими полиграфическими возможностями… Вы понимаете, о чем я говорю… Прекрасная бумага, твердый переплет, золотое тиснение, суперобложка и прочее… Как вы к этому относитесь?

– Положительно, – это дурацкое слово выскочило из меня, поскольку никаких других слов во мне не было. Пустота, гул в ушах и нестерпимое желание схватить со стола бутылку коньяка и тут же опорожнить ее, выпить до дна прямо из горла.

– Мы вот тут, пока вас ожидали, подготовили договор, – главный придвинул ко мне уже заполненный бланк.

Не в силах прочесть ни слова, я подписал одну за другой все страницы, расписался в конце и единственное, что смог ухватить своим помутившимся взором, это цифру тиража – сто тысяч экземпляров. Таких тиражей у меня не было лет десять, с тех пор, как в середине лихих девяностых все московские книжные прилавки были завалены моими детективами. Десять, двадцать, тридцать книг с моей фамилией на прилавке! Представляете? А ведь было… Но сейчас Донцова царствует на прилавках, дай бог ей здоровья…

– Еще по глоточку? – спросил главный, уже обхватывая бутылку большой своей, плотной ладонью.

– Охотно, – обнаглел я.

– Неплохо бы заказать большую, обстоятельную статью с обзором вашего творчества, с биографическими отступлениями, с яркими цитатами из произведений… У вас есть такой человек? Серьезный, авторитетный критик, чьи слова всколыхнут общественность… Есть?

– Буду просить Володю, надеюсь, не откажется…

– Да, чуть не забыл, – спохватился главный, посмотрев на золотые свои часы. – Еще успеете… Загляните, пожалуйста, в бухгалтерию, там вас ждет аванс… Надеюсь, он немного порадует… Будьте здоровы, творческих вам успехов, – и наши рюмки опять соединились над моим договором с легким хрустальным звоном, и звон этот сопровождал меня, когда я уже брел, натыкаясь на прохожих, к ближайшей станции метро.

И вдруг в моей хмельной голове мелькнула совершенно трезвая мысль – ведь когда я пришел к главному, договор был готов, мне оставалось только подписать его…

И что из этого следует?

Из этого следует, что главный составил этот договор, не видя кепочки! Не она, выходит, повлияла на его отчаянное решение издать стотысячным тиражом мои потрясающие рассказы!

Или же…

И тут я остановился на тротуаре от еще одного неожиданного открытия – кепочка работает на расстоянии и ей нет надобности кому бы то ни было показываться, простите, лично.