Нина Соротокина - Летний детектив

— Нашли кому сочувствовать, — Вероника оторвалась от игры с пулями.

— Одного не могу понять — зачем ему все это надо? Шульгина убил, в господина Шелихова стрелял. Можно предположить, что его наняли. Но таких лопухов в киллеры не берут!

— Сколько пуль в «ТТ»? — спросила вдруг Вероника.

— Восемь, я что?

— Можно я на курок нажму?

Она щелкнула курком, вслушалась, потом опять щелкнула…

— Я поняла, где у него произошла осечка. Я помню этот звук. В прищепках ведь тоже есть пружина.

Зыкин обиженно вернул патроны в обойму, собрал пистолет. Вот и показывай старухам боевое оружие. Плетут невесть что!

— Он спрятал пистолет за негодностью, но не оставил своей затеи. — продолжала Вероника, обращаясь к Никсову. — Я вам говорила, он подпилил бревно в свинарнике. Если бы кот не вырвался наружу сам, а Маша не упала раньше времени, подпиленное бревно ударило ей прямо по лбу — верная смерть!

Зыкин смотрел на Веронику, как на сумасшедшую.

— И сейчас он попробует еще раз. Благо у него свой человек в больнице… Вставайте! — уже кричала Вероника. — Мы должны немедленно ехать спасать Машу. — И повернувшись к Зыкину, глядя в его чистые, удивленные глаза, она проорала на той же ноте. — Что вы на меня уставились? Неужели вы до сих пор не поняли, что вся эта охота велась на Машу, а ваш олегарх, над которым вы все здесь трясетесь, пятая нога у коровы — и не более того.

Он ненавидел эту женщину. Она отняла у него детство, отрочество, юность, счастье, надежду — она отняла у него отца. Правда, надо сознаться, что образ конкретного отца в сознании был мутен. Он его совершенно не помнил, и если бы не мать, вообще бы без него обошелся. Но мать, добросовестная жрица на алтаре разрушенной семьи, создала миф и на протяжении всей жизни украшала его все новыми и новыми подробностями.

Уже став взрослым, он заподозрил, что картины раннего детства, разукрашенные присутствием отца, были чистым сочинительством, наивным пересказом деталей, подсмотренных на телеэкране. Вот отец — большой и прекрасный — берет ребенка на руки, подбрасывает высоко к потолку и ловит его сильными руками, оба хохочут. Или — отец сажает его перед собой на мотоцикл, и они мчатся по лесной дороге, в глазах — счастье. Где он — мотоцикл? У них с матерью сроду не было никакого мотоцикла. Или — они вдвоем, отец и сын, взявшись за руки, бредут по кромке моря и беседуют о чем-то важном. О чем они могли беседовать, если отец бросил сына, когда тому было два года?

Мифический отец не имел ничего общего с узкоплечим и, кажется, застенчивым человеком, чей образ предъявляли старые черно-белые фотографии. Таким он его и любил. Да что говорить, человеку трудно без отца и в два года и в тридцать два.

Он рос болезненным, впечатлительным и скрытным мальчиком. Мать вынуждена была в неполных три года отдать его в детский сад. Но ходил он туда редко — то ветрянка, то корь, а уж простудам вообще не было счета. Мать не знала, что сын тайком ест снег, даже летом его можно найти в холодильнике. Пусть болит горло, главное — не ходить в детский сад. Туда за всеми детьми приходит отцы, и только он — второсортный, безотцовщина. Это было неправдой, почти треть детсадовский детей имела ополовиненные семьи, но, видно, другие дети так подробно не всматриваются в жизнь.

Отец оформил алименты, как и полагалось по советским законам. Смехотворная сумма больше раздражала мать, чем радовала. Но через два года и этот ручеек пресекся. Мать была совершенно искренне уверена, что «та женщина» свела отца в могилу. Как? Много есть вариантов, например, отравила. Со временем мать совершенно поверила в свою придумку и иногда искренне горевала, что не поехала своевременно в Москву, чтобы «вывести Марью на чистую воду».

— Мама, зачем ей убивать отца?

У нее на все был ответ:

— Чтоб драгоценности присвоить.

Ведь это только так считалось, что отец «оставил им все». А что такое это «все»? Жалкая квартира с дешевыми обоями, поломанной мебелью, разбитой раковиной в ванне и куском пыльного ковра. Так прямо ножницами и отрезали половинку! Другая, наверное, и по сей день в военкомате лежит. Все эти вещи — пыль, прах, а семейные украшения с драгоценными камнями были реальной ценностью.

Ему было наплевать на эти драгоценности, они тоже казались ему придумкой, но была, была некая реальность в материнском мифотворчестве. В любое время он мог поехать на окраину города и убедиться — вот он, стоит! Этой реальностью был дом, в котором отец родился. Он был построен семьей Крауклис в конце девятнадцатого века. За строгий стиль и нездешнее изящество дом и по сию пору зовут «Лондон».

Дом изуродовали, конечно. Советы умели это делать, не прилагая никаких усилий. Но густой плющ по фасаду и круглое окно на лестничной площадке второго этажа казались подлинными. Окно было украшено волнистым, голубоватым витражом, в косом росчерке которого угадывалась летящая чайка.

Отец родился в комнате на первом этаже, куда можно было попасть только с черного хода. Вся прочая площадь принадлежала конторе по сбыту. Это учреждение худо-бедно терпело старых домовладельцев, но когда дом превратился в военкомат, Крауклисов выселили без зазрения совести, предоставив им квартиру в новом районе.

Но он знал из рассказов матери, а она в свою очередь от отца, весь внутренний ландшафт «Лондона», и Эрик, засыпая, часто мысленно бродил по своему «родовому замку». Начинал он всегда с кухни. Садился за стол, крытый синей клетчатой скатертью, и начинал осмотр: медная посуда, связки синего лука и пучки сухих пахучих трав на стенах, на полках фаянсовые пузатые банки, на которых немецким готическим шрифтом написаны названия круп. Оглядев кухню (каждый раз он находил в ней новые детали!), поднимался на второй этаж, проходил мимо круглого окна с чайкой и попадал в столовую. Здесь — камин с синим кафелем (на нем сцены охоты) и резные дубовые буфеты. Вдоль стола — шеренги стульев с высокими резными спинками, украшенным сверху шишками ананаса. Один из таких стульев и сейчас в их обиходе, но как он жалок — весь рассохся и шишка давно отлетела. Кабинет… сюда обязательно надо заглянуть. Золотые корешки книг блестят в темноте, как оклады русских икон. А на полу лежит их ковер, только целый, не разрезанный, краски его ярки и ворс не стерся.

У матери в отношении потерянной собственности не было никаких романтических воспоминаний. Просто жалко было, что Крауклисы ничего не сохранили. У иных и по сию пору на взморье собственные особнячки — скромные, прибранные, с газонами и розами, а у них — все прахом. Огромная ферма (на нее, кстати, и документы целы!) сгорела в войну, земля ушла в колхоз, а городской дом отобрали, потому что слишком хорош был. Хорошо еще, не дознались, что дядя Улдиса в войну был легионером и сражался на стороне немцев. Погиб, наверное, если от него никаких вестей.

И, кажется, чем далекая Марья была виновата в бедах не только малеькой семьи, но всего клана Крауклисов? Но она была русской, и этим все было сказано. Во время длинного бракоразводного процесса, когда отец мотался между Москвой и Ригой, мать узнала и адрес разлучницы, и где работает, с кем дружит и какая родня в наличии. Мать даже раздобыла ключ от ее московской квартиры — вынуть связку из кармана неверного мужа и заказать дубликаты — это ли проблема?

Он с детства хорошо рисовал, а потому учиться поехал в Москву в училище имени «1905 года» и успешно его окончил. Его привязанностью и любовью стали, как не странно, ни рисунок, и не живопись, а мелкая пластика. Говорили, что у него золотые руки.

В революционные годы перестройки, когда Латвия боролась за самостоятельность, он оставался в Москве, потому что был влюблен. Женился, прожили вместе — не важно сколько — мало, потом развелись. В результате развода он стал обладателем комнаты в коммуналке на Пресне.

Мать звала домой. Когда он приехал в Ригу, то очутился совсем в другом государстве. Латыши обрели самостоятельность, народ ликовал! Те, с которыми сосуществовали многие годы, теперь назывались оккупантами. Мать уговаривала навсегда бросить постылую Москву и остаться жить на земле предков. Пока он размышлял — в России работа, друзья, какое-никакое, но жилье — мать оформила ему второе гражданство. Она очень повеселела, мир уже не казался ей столь враждебным. Но в одном все осталось без изменений — ненависть к далекой Марье. Она тоже была оккупанткой.

Ненависть матери подкрепилась общим настроением. Народ стал поговаривать, что скоро будут возвращать незаконно отчужденную Советами собственность — будь то земля, или ферма, или дом. Только тут она выяснила, что покойный муж, кроме семейных драгоценностей, увез в Россию документы на «Лондон».

— Не понимаю, зачем они ему в Москве? Неужели только для того, чтоб досадить мне?