Воровской излом - Равиль Рашидович Валиев

– Как я вас всех ненавижу! – наконец прорвало бандита. – Господи, да сдохнете вы когда-нибудь все? Вся ваша гребаная страна! И ты – ментовская скотина!

Меркульев ждал – он чувствовал, клиент еще не дошел до последней точки.

– Вы все – моральные уроды! Строите свой голожопый социализм на костях великой страны! Варвары, забравшие саму историю! Вы не имеете права жить на этой земле!

Пора!

– А ты знаешь, гнида, что всю твою банду я размотал? И Мамонта, и Барсукова, и всех твоих шавок? А помог мне простой русский парень. – Меркульев привстал, оперся спиной о вертикальное бревно, опору шаткой конструкции сарая. – А ты просто вор, поганый грабитель, хоть и кричишь направо-налево…

– Ах ты, тварь! – Нервы Эйхмана, по всей видимости, тоже находились на пределе. – Мы за свободу воюем! А ты, ментовская вошь, мешаешь нам!

– Какая свобода? Людей травить и наживаться на этом?! – заорал он в ответ. – Это вы уроды! Прикрываешься красивыми словами, а сам, сука, своих людей подставляешь!

Эйхман, отбросив в сторону фонарь, бросился на Меркульева.

Подполковник сильно толкнул спиной стойку и, не дожидаясь, когда ветхое строение сложится на его голову, прыгнул навстречу Эйхману.

Взаимный удар двух тел произвел потрясающий эффект. Сумятицы и хаоса добавили посыпавшиеся сверху маты и поперечные жерди.

Они вцепились друг в друга и покатились по земле, рыча и матерясь, попеременно ударяясь о груды мусора и остатки несчастного сарая.

Серебристо-серый диск полной луны равнодушно освещал поле схватки, безучастно относясь ко всем безобразиям, творившимся в этот час.

Подумаешь, двое животных схватились не на жизнь, а на смерть – взаимная ненависть сбила с них всю шелуху псевдоцивилизованности, заставила забыть все то, что делает человека человеком.

Доброта, прощение, любовь? Когда на кону стоит жизнь или убеждения человека, только по-настоящему истового, – все эти понятия летят к черту. Туда же оправляется и чувство самосохранения – цель отменяет жалость к себе.

Меркульев и Эйхман в слепой злобе били, царапали, пинали и даже кусали друг друга, не обращая внимания на боль и потоки крови, текущие из многочисленных порезов. Все их встречи, разговоры, недомолвки и недосказанности спаялись в финальной битве, ставкой в которой была жизнь одного из них.

Физическая сила их была равна, взаимная ненависть – тоже. Арбитром могла выступать только удача. И она не оплошала – в какой-то неуловимый момент под руку Меркульеву попался твердый предмет. Совершенно не задумываясь, он схватил его и нанес несколько ударов по голове Эйхмана.

Бандит затих, мелко подрагивая окровавленным лицом, но еще несколько бесконечных секунд Меркульев боролся с удушающим желанием размазать это лицо по грязному полу конюшни.

Он тупо посмотрел на пистолет в своих руках, еще не осознавая победу.

Но постепенно в мутное болото, которое еще несколько секунд заменяло ему разум, ушатом ледяной воды опрокинулось осознание того, что он совершил.

Он – коммунист, офицер и советский гражданин – совершенно потерял голову. Скорее всего, он убил-таки подозреваемого…

Дрожащими руками пощупал пульс на шее – кажется, жив.

Откатился в сторону и, не замечая, на чем лежит, раскинув руки, уставился в мертвый глаз луны.

Душа разрывалась на мелкие части – ненависть выпила все силы, оставив после себя разрушенную пустыню. Такого с ним еще не было. За всю свою долгую службу он по-разному относился к своим подопечным – кто-то вызывал у него презрение, кто-то злость и азарт, кто-то даже сочувствие. Но никто и никогда не вызывал у него такой злобы.

То, что он испытал сегодня, выходило за все рамки его скромного бытия. Он-то, глупый, думал, что все познал. Что жизнь сняла перед ним все покровы, оголила саму суть его существования… Ан – нет. И теперь ему предстояло жить с воспоминанием об этой ночи, об этом растаптывающем чувстве, жить с тем, что он познал, – границы человечности тонки и несущественны. Эта простая философия, знакомая ему раньше чисто умозрительно, сегодня овеществилась через лежащее рядом окровавленное тело такого же человека, как и он сам, которое несколько минут назад он же пытался убить.

Стоило признать без прикрас – ни долг, ни устав, ни его воспитание не довлели над ним. Он просто хотел убить другого человека!

Убить… Не в бою, видя врага через прицел, не в атаке, в ряду таких же бойцов, как он, а лицом к лицу. Боже мой, как это страшно…

Меркульев с кряхтением поднялся, держась за единственную оставшуюся стойку, оглянулся на хаос, в который превратилась заброшенная конюшня, и всей грудью вдохнул влажный воздух.

Немного отпустило. Он еще раз посмотрел на пистолет, который все еще держал в руках. На гранях несущего смерть механизма, как и на его руках, начинала запекаться кровь.

Кровь Эйхмана и его кровь. Словно жизнь и смерть, перепутанные, переплетенные и изломанные в жерновах судьбы.

Он с силой бросил пистолет в темноту, наплевав и на устав, и на здравый смысл, – отныне лично для него это был символ того, что он едва не стал зверем.

Вдалеке со стороны санатория послышались голоса, цепочка огней растянулась, охватывая пролесок, в котором находился сейчас подполковник.

Он стоял и спокойно ждал. Сзади тихонько заскулил очнувшийся Эйхман.

Его коснулся несмелый луч фонаря, погулял вокруг и в конце концов сфокусировался на нем. От серой массы людей отделился силуэт и побежал к нему, подсвечивая себе под ноги.

– Александр Александрович! Мы вас потеряли! А вы… – Мальцев осекся, разглядев лицо подполковника. – Что с вами?

– Там, – просто ответил Меркульев и махнул рукой, – там Эйхман, Володя. Заберите его.

И снова поднял голову вверх.

Влажный холодный ветер гнул верхушки голых берез, заботливо подметал на земле залежавшиеся желто-грязные листья, засыпая ими лужи. Нестерпимо пахло снегом – сизо-белые клубы туч ненавязчиво напоминали о грядущей зиме.

Колючий холод проник-таки под шинель. Меркульев зябко повел плечами и перехватил из одной руки в другую сетчатую сумку с оранжевыми плодами. Снял перчатку и подышал на пальцы – кисть слегка онемела.

Запах мандаринов, соединяясь с запахом снега, родил непрошеные ассоциации – скоро Новый год…

Меркульев вздохнул и огляделся.

Кладбищенская дорожка уходила вдаль, теряясь в колючей