Алла Полянская - Одна минута и вся жизнь

Родион, пошатываясь, идет искать свою машину, а Дана решает посмотреть на место взрыва. Она подходит ближе и видит распластанные тела, обломки какой-то аппаратуры. Розовый корпус тоже сильно пострадал. Стекол нет, половину веранды снесло. Дана подсчитывает трупы. Их восемь, трое совсем обгорели, невозможно узнать. Она входит в корпус и открывает дверь спальни, где ночью горел свет. Она выглядит совсем нежилой, никаких следов пребывания людей не видно.

«Профессионалы, Виталька был прав. — Дана выходит на улицу и минует место взрыва. — Никаких следов, никаких ошибок. А новичка просчитать невозможно. Просто случайность — и такой вот финал. Им, наверное, обидно сейчас до колик. Сидят себе в аду, жарятся и злятся. Ладно, ребята, такова жизнь. И смерть не лучше».

Родькина машина подъезжает совсем близко, Дана садится в салон.

— Что ты там искала?

— Ничего. Проверила, все ли в порядке. — Дана видит, что его сейчас стошнит. — Если будешь блевать, открой дверцу и выйди наружу.

— Ты просто чудовище!

— Дурак ты, Родька. Они бы тебя шлепнули — и не почесались. Куда ты едешь?

— Как это — куда? Домой. — Родион удивленно смотрит на нее. — А что?

— В зеркало на себя глянь. Остановят гаишники, что ты им скажешь?

Родион смотрит в зеркальце заднего вида. В нем отражается преотменно грязная, избитая физиономия, в волосах сажа и какой-то мусор. Дана выглядит столь же живописно. Одежда их превратилась в лохмотья.

— Что же делать?

— Ничего, Родька, все путем. Прорвемся. Скоро будет проселок, сворачивай на него.

— А что там?

— А там — дачи. В это время года они пустуют.

— И что мы там?..

— Трахаться будем. — Дана чувствует, что начинает терять терпение. — Ну, чего вытаращился? Там есть колодец, приведем себя в божеский вид и оставим верхнюю одежду. В машине не замерзнем, доедем, зато не будем привлекать ненужное внимание.

Родька кивает. Он почти не соображает, что происходит. Впервые в жизни он оказался в столь экстремальной ситуации и многое о себе понял. В нем родилась уверенность, что он пропустил что-то очень важное в жизни. Сидящая рядом с ним женщина умеет выживать в джунглях, а он, Родька, — нет. Он всегда считал, что ему это ни к чему, жизнь как-то шла по накатанной колее, спокойно и вполне приятно. А тут появляется странная женщина, в которую почему-то стреляют, которую ищут. Она живет в том же самом мире, что и Родька, но совсем в другом измерении. Там есть смерть, боль и страх. Или это то же самое измерение, просто Родька не замечал? Или не хотел замечать, стараясь думать, что подобные вещи случаются где-то далеко и не с ним?

— Чего скис? Что-то болит?

— Нет. Знаешь, я благодарен тебе, ты спасла меня.

— Если бы не я, ты бы нипочем не вляпался в такое дерьмо. Выйдем из машины — пнешь меня хорошенько.

— Нет. Только теперь я узнал, чего на самом деле стою. Похоже, немного.

— Глупости. Для благополучного мальчика ты держался отлично. Тормози, приехали.

Старые домики притаились под снегом. Дана и Родька вышли из машины. Они сразу поняли, что здесь их никто не потревожит.

— Вот, колодец. Давай достанем воды. — Дана отодвигает крышку сруба.

— Там есть ведро?

— Плохонькое, но есть. У тебя в бардачке должно быть мыло, неси сюда. И аптечку тоже неси. Если есть, то тряпку какую-нибудь…

Родька пошел назад к машине, а Дана принялась за дело. Заскрипел ворот, ведро ринулось вниз, туда, где масляно поблескивала вода. Дана крутит ворот — и ведро показывается из недр колодца. Она берется за дужку и с усилием вытягивает ведро. Действует только правая рука, левая висит плетью, каждое движение отдает болью.

— Вот, принес. Что с тобой?

— Ничего. — Дана делает над собой усилие и начинает расстегивать остатки дубленки. — Надо умыться и вымыть руки. А тебе еще и привести в порядок волосы. Мои под париком не пострадали, а ты похож на бомжа.

— Холодно.

— Зато полезно. Помоги мне, видишь, не расстегну никак!

— Что с рукой?

— Не знаю. Похоже, ключицу сломала.

Резкая боль валит Дану с ног — это Родион с силой дернул ее за левую руку.

— Ты спятил?!

— Нет. — Он смеется, и Дане хочется его ударить. — Ты плечевой сустав вывихнула, это бывает. Сима научила меня вправлять, ничего не поделаешь — иметь сестру-медика и ничему не научиться — просто преступно.

— Гаденыш ты, Родька. Рука-то могла быть сломана.

— Нет. При переломе другая клиническая картина. Не сердись. Ух, холодная водичка!

— Чтоб тебе захлебнуться!

Родион смеется и брызгает на нее ледяной водой. Дана пинает его в лодыжку, они валятся в снег.

— Рука не болит? Вставай, простынешь.

— Рука и не болела. Плечо болело, теперь порядок, болит уже терпимо. Ты прощен.

Они моют руки и тщательно умываются. У Родьки в аптечке каким-то чудом оказался тюбик детского крема, и Дана с наслаждением мажет им лицо и руки. Родька смотрит на нее не отрываясь.

— Ты красивая, знаешь?

— Проняло наконец.

— Нет, я не об этом. Я не влюблен, как ни странно. Я люблю земных женщин, понятных.

— Приземленных.

— Пусть так. Не в этом дело. Но есть в тебе нечто такое, и я понимаю, что до тебя так далеко, как до звезды. Кто ты, Дана?

— Никто. Я замерзла, поехали домой.

Они садятся в машину и едут в сторону города. Они молчат, потому что все уже сказано.

— Ты не пойдешь туда одна! — Виталий пытается собраться с мыслями, но у него ничего не выходит. Он никогда не умел сопротивляться ей. — Ну, пожалуйста, Данка!

— Забудь и думать. Тебе там нечего делать, ты и сам это понимаешь. Виталька, послушай, скоро конец. Последний аккорд, так сказать. И ты мне там совсем не помощник.

— Данка, это опасно.

— Ну и что? Отстань, Виталька. Все равно будет по-моему.

Она устала. Эта гонка вымотала ее до предела. И вот теперь, когда осталось сделать один шаг, последний, она чувствует, что у нее нет больше сил. И их бессмысленный спор еще больше утомил ее.

Когда они с Родькой появились в квартире — оборванные, грязные, измученные, Сима только охнула и бросилась обнимать братца. Она плакала, твердокаменная Сима, плакала, потому что уже не надеялась на благополучный исход дела. Дана проскользнула в комнату и достала свой чемодан.

— Позволь спросить, куда ты собралась?

Голос Симы не предвещает ничего хорошего. У Даны нет сил ни спорить, ни оправдываться.

— От меня слишком много неприятностей. Я должна уходить.

— Это ты отлично придумала. — Сима в упор смотрит на нее, как на тяжелобольную. Она видит измученное лицо, тонкие, почти прозрачные пальцы, беззащитную белизну шеи. — Немедленно раздевайся — и в ванную! Я позже тобой займусь.

— Но Сима…

— Сию секунду!

Серафима сверкнула глазами и вышла, хлопнув дверью. Дана обессиленно опустилась в кресло. Она голодна, ей хочется спать. Просто лечь и уснуть, потому что в комнате тепло и уютно. А в лесу было чертовски холодно и страшно. Дана раздевается и идет в душ. Что было потом, она плохо помнит. Проснулась она уже затемно. Шевельнулась, открыла глаза — так и есть, Сима снова подсоединила ее к капельнице. Дане все равно. Она опять проваливается в сон. Краем сознания она понимает, что надо думать о завтрашнем дне, о том, как все пройдет, но у нее на это нет сил.

Она засыпает, и ей снится, что Стас качает ее на качелях. Рядом сидит Аннушка. Дана прижимает девочку к себе, Аннушка хохочет и кричит: «Еще, папа, еще!» Дана чувствует такое облегчение, такое невероятное счастье. «Слава богу, это все неправда, мне просто приснилось, никто не умер, они со мной». Дана прижимает к себе дочку, целует ее родную головку, а Стас смотрит на них влюбленными глазами и раскачивает их все сильнее. На перилах беседки греется Кошка. Солнце пригревает, Кошка блаженно щурится.

Дана просыпается, счастливо смеясь. Серое утро заглядывает в окно. Смех умирает в груди. Она смотрит вокруг и видит знакомую комнату. Ей становится тяжело, ведь только минуту назад все было хорошо, Стас и Аннушка были рядом, Дана еще чувствует запах волос своей девочки и мимолетное прикосновение руки Стаса. Она плачет горько и беззвучно, моля Бога о том, чтобы в эту минуту никто не вошел, потому что эту боль нужно пережить в одиночестве. Забраться подальше и переждать. Боль не уйдет, но ей надоест, и она затихнет, и можно будет функционировать дальше.

«Это чтобы у меня сегодня не дрогнула рука, чтобы ни тени сомнения не появилось в моей душе. Чтобы я вспомнила, кого отнял у меня господин Градский. Отнял у меня моего детеныша. Отнял наши жизни. Так пусть узнает, как это — жить мертвым. Пусть сам почувствует это».

Дана поднимается и подходит к окну. Снег падает и падает, снежинки уютно ложатся на деревья и крыши. Дане припомнилось, как они вчетвером любили гулять под снегом. Они ходили по странно притихшему Третьему участку, а снег ложился им под ноги, накрывал их шапочки, путался в Таниных ресницах. И было так хорошо и спокойно от ощущения своей общности. Они почти не разговаривали, прислушиваясь к миру. Это тоже — из сна о счастье.