Андрей Константинов - Юность Барона. Потери

– Если честно, нет, не могу.

– А вот я – могу. Но не стану. Дабы ты, Олег Сергеевич, окончательно не утвердился в своем странном мнении, что я, ни много ни мало, ополчился на сего литературного деятеля.

– Вы меня не так поняли, Владимир Николаевич. Я всего лишь хотел сказать…

– Я понял тебя ТАК, Олег Сергеевич. Ты, наверное, сейчас думаешь: с чего это нынче старый дурак пустился в пространные размышлизмы? Отвечу как на духу. Вчера, по случаю встречи со старым товарищем, я позволил себе несвойственно злоупотребить. И вот теперь, как всякого человека, мучаемого похмельем и раскаянием по поводу содеянного, меня мутит от работы и пробивает на душеспасительные беседы. Знакомо тебе подобное эмоциональное состояние?

– Вы же знаете, я не пью.

– Ах да, ты ведь у нас спортсмен! Что ж, завидую и сочувствую одновременно. Так о чем бишь мы?

– О Солженицыне.

– Точно. Так вот, лично мне на этого вашего Исаича – насрать и розами засыпать. В отличие от тех же, помянутых тобой, отдельных членов ЦК, что якобы придерживаются схожей позиции. К слову, персональный списочек мне, перед докладом Семичастному не забудь представить. А чего ты так с лица сбледнул? Слово – не воробей, затянул песню – допевай хоть тресни… И последнее, Олег Сергеевич, чтобы уж расставить все точки на «ё»: я к нынешней оттепели, как ты давно мог заметить, своеобразно отношусь.

– Да уж.

– Своеобразно и, условно говоря, настороженно. Но отнюдь не потому, что я такой вот зверь, который жаждет всех строить, прессовать, преследовать, «держать и не пущать». Я все-таки человек достаточно умный, чтобы понимать ущербность подобной позиции. Но при этом я знаю и другое. Один из синонимов оттепели – либерализация. В моем вольном переводе с французского, это не просто расширение свобод, но, в определенном смысле, расслабление. Оно же – послабление. Так вот, есть такая старая лагерная поговорка. Грубоватая по форме, но глубокая по сути: «Расслабленных в жопу трахают». Улавливаешь, о чем я?

– Кажется, да.

– В таком случае все. Даю установку: стереть предыдущую информацию. Новая вводная: метнись, пожалуйста, до буфета, пока не закрылся, и попроси у Елены Санны бутылочку коньяку. Скажешь, персонально для меня, она даст.

– …Ну, Барон, ты даешь! Это ж надо было до такого додуматься! Не голова, а Дом Советов! – Шаланда откинулся на спинку до пружин вытертого спинами и временем сиденья и захохотал, вздрагивая круглым, как футбольный мяч, животом.

С момента взятого в Столешниковом старта возбужденное оживление, смешочки и откровенный гогот в салоне «Победы» не прекращались ни на секунду.

Тем временем сидящий впереди Барон избавился наконец от своего горба, сооруженного из набитой товаром наволочки, засунутой под новенький финский пинджачишко с плеча ответственного партийного работника, и перебросил его на заднее сиденье.

– Держите, бродяги.

– Что там? – заинтригованно спросил «рулевой» Гога.

– Меховые воротники, столовое серебро, цапки-побрякушки и еще какой-то хлам.

– Вот это я понимаю! Питер – бока повытер! – восхитился Шаланда. – Ну чё я вам говорил? Барон – вор фартовый!

– А я и не сомневался, – с готовностью подтвердил Казанец. – Это все Гога.

– Ты это, Барон… в самом деле… Ежели я вчера лишнего брякнул… то не со зла, а просто…

– Хорош! Откусили и забыли!

– Тебя сразу на Ленинградский?

– Да, сделай такое одолжение, – кивнул Барон и обернулся к сидящей позади троице: – Я в дорогу рыжьё, ювелирку, шмотки брать не стану. Так что вы мне пока часть доли наличманом отслюнявьте, а остальные расчеты в следующий приезд произведем.

– Как скажешь, любезный! Ёршик! Кюпюры у тебя? Скока там набралось?

– Щас посчитаем.

Ёршик порылся в стоящей на коленях сумке, выудил из нее упакованный в газету «кирпич», развернул и профессионально зашелестел дензнаками.

Минуту спустя торжественно озвучил итоговое:

– Без семи червонцев две штуки на круг.

– И это не считая остального прибытку! – присвистнул Казанец. – Не фигово девки пляшут!

– Надеюсь, никто не будет возражать, если в качестве аванса я возьму половину?

– О чем речь, Барон! Ёршик, отстегни человеку его долю!

– Мой тебе совет, Шаланда: картину зашхерьте и временно про нее забудьте. А я пошукаю в Ленинграде, кому сбагрить. Здесь, в столице, лучше бы не светить.

– Как скажешь, Барон. Сегодня ты банкуешь. Тем более я вааще не представляю, кому и за какие тити-мити ее впарить можно. Скока, мыслишь, этот Айвазян стоить могёт?

– Не меньше трех.

– Мать моя женщина! – охнув, закатил глаза Казанец…

Минут через пять «Победа» лихо вырулила на круг площади Трех вокзалов и остановилась напротив центрального входа на Ленинградский. Пока Барон прощался с мужиками с задней парты, Гога услужливо метнулся к багажнику, достал чемоданчик гостя и вручил отбывающему питерцу со смущенно – уважительным:

– Еще раз, Барон! Извини, что я поначалу того… черта в тебе увидел…

– Много текста, Гога. Прощевай. Надеюсь, скоро увидимся.

– Легкой дороги, Барон!

Скинув пассажира, «Победа» снова вернулась на круг и покатила на северо-восток, в сторону родных Сокольников.

Дождавшись, когда ее силуэт скроется в общем потоке машин, Барон подхватил чемоданчик и направился к зданию вокзала. Однако не Ленинградского, как мыслилось подельникам, а Ярославского.

Здесь, отстояв небольшую очередь, он сунул голову в окошечко кассы и поинтересовался:

– Барышня! А когда уходит ближайший до Перми?

– Завтра утром. В 6:15.

– Хм… А до станции Галич?

– Минуточку… Через сорок минут отправляется пассажирский «Москва – Шарья». Он останавливается в Галиче. Время прибытия – 9:30. Билеты есть.

– А Галич, я правильно понимаю, это ведь пермское направление?

– Пермское.

– Тогда выпишите мне один до Галича.

– Вам купе или плацкарту?

– Знаете, я, буквально на днях, ездил в купейном. И как-то оно мне не глянулось. Потому – давайте плацкарту…

Вот она жизнь. Во всей своей черно-белой полосатости.

Еще вчера днем здесь, строго напротив, сидел импозантный ленинградский журналист, которого она потчевала изысканными деликатесами и поцелуями взасос. А теперь там же, за тем же кухонным столом, строчил протокол осмотра угрюмый сотрудник милиции. Большие водянистые глаза его таращились так, словно бы милиционера одолевал сон, и лишь досадное препятствие в образе и подобии рыдающей хозяйки ограбленной квартиры мешало ему предаться столь сладостному занятию.

Не снимая обуви, на кухню протопал инструктор-собаковод, ведя в поводу часто-часто дышащую служебную овчарку, с вывалившегося языка которой на паркет капали крупные слюни.

Мадам брезгливо поморщилась и инстинктивно поджала ноги.

– Ну что там, Сережа? – продолжая строчить, полюбопытствовал угрюмый.

– Муха след взяла без проблем. Но догуляли мы с ней лишь до выхода со двора. А дальше – глухо. Сами понимаете, сколько народу в Столешниковом толкётся.

– Это точно. А что Климов? Все еще вахтершу опрашивает?

– Ага. Боюсь, сегодня это дохлый номер, у бабки натуральная истерика.

– Но хоть что-то удалось из нее вытянуть?

– Похоже, грабителей было трое. Плюс этот, который лжетелефонист.

– Словесный портрет составить сможет? После истерики?

– Вряд ли. Эти ухари, когда спускались, специально лампочку в подъезде выкрутили.

– Толково. Ладно, Сережа, возвращайтесь с Мухой в отдел. И скажи там, внизу, Климову, чтобы поднимался.

– Хорошо. Да, со слов вахтерши, один из троих вроде как горбун.

– Кто?!

– Горбун.

– А она ничего не перепутала? Может, просто рюкзак за плечами?

– Уверяет, что не рюкзак, а именно горб.

– М-да. Хоть стой, хоть… ложись.

Друг животных и его питомица вышли в прихожую. А угрюмый милиционер, словно вспомнив наконец о существовании Мадам, прервал свою писанину и попросил:

– Алла Анатольевна, будьте любезны, продиктуйте координаты вашей домработницы. Меня интересуют адрес и телефон для связи.

– А зачем?

– Видите ли, – вздохнув, взялся раскладывать очевидное милиционер, – ваши входные замки не взломаны, а открыты ключами. Подобрать такие непросто. А вы сами сказали, что комплектов ключей существует три: у вас, у пребывающего в заграничной командировке мужа и у домработницы. Ваш на месте. Остается выяснить за остальные.

– А-ааа… Теперь понимаю.

– И еще одно: припомните, не могло случиться так, что ваш комплект на какое-то время оставался без присмотра в присутствии посторонних людей?

– Посторонних? Без присмотра?.. О, господи!

– Что такое? Вы что-то вспомнили?

– Нет-нет, просто я вдруг подумала…

– ЧТО? Что вы подумали?

Голос Мадам предательски дрогнул, а глаза в очередной раз увлажнились:

– Скажите, а… а мы можем с вами поговорить… ну так, чтобы… без… э-эээ… записывания?