Александр Андрюхин - Семя титана

Следователь пристально осмотрел потолки. Они действительно были высокими. На железном крюке в потолке висела пожелтевшая от времени люстра с тремя рожками. С неё свисала тонкая капроновая петля. Веревка была накинута на крюк, а конец её привязан к медной ручке двери. В принципе можно было обойтись без стремянки. Если на стол поставить стул, то вполне можно накинуть веревку на крючок и со стула.

Полковник подошел к громоздкому столу с зеленым сукном и впился взглядом в резные ножки. То, что его не двигали лет тридцать, мог увидеть и слепой. За это время паркет на полу дважды покрывали лаком, а стол оставался на месте. Он уже почти врос в полы этого кабинета. Нет, его точно не трогали. Да одному человеку это и не под силу сделать.

Пришлось позвонить завхозу и спросить про стремянку. Завхоз ответил, что таковая имеется, в кладовке на четвертом этаже. Кладовку он не открывал полгода, но если у гражданина следователя есть желание на неё взглянуть, то он откроет и охотно покажет стремянку. Батурин ответил, что желание взглянуть на стремянку у него есть, но это он сделает чуть позже.

На полу под петлей лежал перевернутый стул. Опера оставили его на месте. Батурин присел на корточки и принялся сантиметр за сантиметром изучать полы. Должны же на паркете остаться черные пятна от резиновой подошвы стремянки. Нет. Ничего подобного не осталось. Стремянкой тут явно не пахло.

После чего все внимание было перекинуто на веревку. Петля действительно была обильно натерта мылом и издавала своеобразный запах, хотя не настолько сильный, чтобы определить разновидность мыла. «Что-то здесь не так», — подумал Батурин и вышел из кабинета.

Только столкнуть, и ничего более. Что бы это значило? В это мгновение из-за угла вырулил «москвич» Вороновича. Девушка, не произнеся больше ни звука, направилась к машине, и молодой человек осекся на полуслове. Может, не нужно было так высокомерно? Может, нужно было улыбнуться или подмигнуть. А лучше — поблагодарить за приятную беседу, извиниться и вежливо удалиться. Так, наверное, было бы правильнее.

Впрочем, переживет. Пусть не думает, что ей так легко заговорить зубы. А то распушил хвост и вообразил себя черт знает кем. Как говорится, хорошего понемножку!

Однако едва девушка сделала шаг, снова проклятая тяжесть вползла в её сердце, и Инга подумала, что зря она так надменна, что нужно было хотя бы обернуться. Но обернуться не дала гордость.

Воронович не удосужился даже открыть дверцу, и не успела юная гея после позорных дверных потуг эффектно опуститься на переднее сиденье, как он тут же начал громыхать о собрании в своем пришибленном журнале.

Характер у Вороновича не подарок. Свою угрюмую тяжесть он распространяет на всех. Очень и очень непросто находиться рядом с ним. Когда Инга с ним расстается, то как будто сбрасывает с себя сорокакилограммовый рюкзак. Это обычно случается по утрам, но к вечеру её опять начинает тянуть к нему словно магнитом. Под сердцем ноет, и на душе неспокойно. Что это: болезнь или любовь? Но любовь — это когда с человеком хорошо. А Инге с ним плохо. И все равно она не может без него.

Интересно, это только у Инги так? Есть ли на свете человек, которому было бы уютно рядом с Вороновичем? Наверное, нет. Единственный Чекушкин находит с ним общий язык, и то за бутылкой.

Этот щупленький, очкастенький, с потными руками и поросячьими глазками мужичонка вызывает у Инги дикое омерзение. Чекушкин никогда не был женат и свою убогую двухкомнатную «хрущевку» щедро предоставляет коллегам. В нее-то в основном и привозит своих молоденьких любовниц это грубое животное Воронович.

Инга ненавидела эту квартиру. В ней даже воняло развратом. Но, кроме как в ней, им с Вороновичем встречаться было негде. Что касается хозяина, то он относился к самой низкой из четырех категорий, на которые девушка подразделяла сильную половину человечества. Это самая бесцветная, самая пожилая и самая животная категория. Ее представители хотят все сразу и по возможности бесплатно. В любую удобную минуту Чекушкин стремится её облапить, а Воронович относится к этому с постыдным равнодушием.

Третья категория не столь отвратительна, как четвертая. Ее мужчины также немолоды и похотливы, но они хотя бы внешне пытаются соблюсти какие-то условности: сводить в ресторан или, на худой конец, в театр.

Ко второй категории относятся уже более молодые и некоторые пожилые мэны, чья похоть замаскирована потоком словесной чепухи: рассуждениями о превратностях судьбы, об одиночестве возвышенных душ, о сердцах, уставших без любви, и, наконец, о женской красоте. Это те самые, которые отвешивают комплименты и которых глупые женщины готовы любить одними ушами. Такие поначалу могут показаться культурными и интеллигентными, но внутренности их так же гнилы, как у последних двух. К ним с некоторой натяжкой Инга относила Вороновича.

Первая категория — наивысшая: чуваки в ней молодые, красивые, богатые, благородные, обожающие окружать себя эффектными дамами. Эта категория ещё толком не была познана Ингой, но у неё все впереди. В конечном итоге раскатывающие на иномарках фирмачи также ограниченны и похотливы, но они по крайней мере молоды. Хотя нельзя сказать, что Инга не имела из этой категории мужчин. Имела. Но она об этом не любит вспоминать. И никому никогда не рассказывала, даже лучшей подруге Юльке.

В квартире Чекушкина было крепко накурено и на журнальном столике стояло несколько пустых бутылок. Соус из консервных банок отвратительно заливал и без того несвежую скатерку на журнальном столике. На полу валялись вилки и раздавленные куски хлеба; гряз ный палас был сплошь усыпан пеплом. Было нетрудно догадаться, что споры о жидах велись здесь со вчерашнего вечера. Они уже трижды подрались, дважды помирились, проспались, опохмелились, и теперь этим ублюдкам захотелось женского общества.

При виде Ингиных ног глаза Чекушкина блудливо залоснились, а их обладательница с тоской подумала, что она зря надела такую короткую юбчонку. Чекушкин неуклюже поднялся и смахнул локтем последние стаканы. Это его не смутило. Он подошел к гостье неприлично близко и, разя козлом и перегаром, принялся сладко лобызать ручку. Воронович молча тряхнул головой и указал Инге на кресло. Чекушкин тут же налил в немытый стакан фальшивого коньяку.

Гостья заколебалась. Во-первых, стакан с подтеками. Вдруг из него пил Чекушкин? Во-вторых, как это с пылу с жару да без закуски? Последнее время эта журнальная братия стала забывать, что Инга — хрупкая красивая женщина. Действительно, пора с ними кончать. И чем скорее, тем лучше!

Девушка подняла шикарные глаза на их багровые физиономии и снова вспомнила молодого человека. Зря она так с ним поступила. Нужно было хотя бы сделать ручкой.

Бежать! Бежать от этих рож, от этих бутылок, от этих липких взглядов, потных рук и безобразно пахнущих кроватей… Боже, за что она любит Вороновича? Любовь зла, любовь болезнь… Да и любовь ли это? Ведь Инга не перенесет, когда заколотят его гроб…

Можно было и не подниматься на четвертый этаж в кладовку. Анатолий Семенович пошел взглянуть на стремянку сугубо для очистки совести. Когда завхоз открыл свое хранилище для инструментов, следователь уже по спертому воздуху определил, что в неё не входили год, а не полгода. Помещение не имело окон, было крохотным и до потолка завалено ведрами, лейками и лопатами. Чтобы добраться до стремянки, прислоненной к противоположной стене, понадобились усилия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что стремянку не трогали несколько лет. На ней было четыре слоя пыли.

— А другой у вас нет? — спросил нахмурившийся Батурин.

— Откуда! — развел руками завхоз.

Следователь спустился на второй этаж и снова внимательно осмотрел стоящую в коридоре мебель. Особенно скрупулезно он обнюхал бестумбовый столик у кабинета. Только его мог использовать самоубийца в качестве стремянки, поскольку больше ничего подходящего не было. «Что ж, самое время вызывать экспертов», — подумал следователь и отправился к вахтеру звонить.

После этого Батурин снова позвонил Сопрыкину уточнить про мыло «Дуру». Лейтенант поклялся, что с мылом он ошибиться не мог. Его запах был настолько сильным, что даже чувствовался в коридоре. Складывалось ощущение, что мыло несколько минут назад извлекли из обертки.

— Вы намекаете на то, что самоубийца натер им веревку непосредственно в кабинете?

— А где же еще?

— В таком случае где мыло?

На этом вопросе Сопрыкин снова запнулся, и начальник следственного отдела, так и не дождавшись ответа, положил трубку. Получалась какая-то ерунда. Самоубийца перед тем, как повеситься, совершает оздоровительную пробежку. После чего прибегает на работу, берет на вахте ключ, отыскивает где-то веревку, натирает её мылом, которое потом исчезает, непонятно как перекидывает её через крюк на потолке, конец привязывает к дверной ручке, затем ставит под петлю стул, надевает петлю на шею и опрокидывает стул…