Владимир Капитонов - Подранок — ответный удар

Выплакавшись, Стас почувствовал прилив свежих жизненных сил и абсолютную уверенность в своей победе над врагом. Поднявшись с колен, стряхнул с одежды, прилипшие к ней комочки земли и травинки, потом уверенным шагом зашагал по тропинке, словно знал, что она выведет его к сторожке. Она и вывела, но вновь мимо загадки, которая так и останется им неразгаданной. Громов наткнулся на собственную могилу. Неухоженную, провалившуюся, с почерневшим и потрескавшимся деревянным крестом, на котором были вырезаны его инициалы и прибита гвоздями старая фотография. Его похоронили, как отъявленного мерзавца, Просто предали земле тело и забыли. Стас не огорчился. Оно и к лучшему. В этой могиле лежит бандит Громов. Так ему, по заслугам!

Вот и знакомый домик. Стас, оставив инструмент в «предбаннике», вошёл в сторожку. Егорыч, сидя за столом, задумчиво подпирал седую голову руками и смотрел в одну точку на стене.

— Что произошло, Семён Егорович? — забеспокоился Стас.

— Понимаешь, Стас, — не отрывая глаз от точки на стене, проронил Егорыч. — Я вот чего-то никак не припомню: выпил я спирт или нет? Если выпил, то почему не опьянел? Если не выпил, то куда же он подевался?.

— А, вон чего, — рассмеялся Стас и выставил на стол бутылку с оставшимся спиртом. — Ты у меня её оставил.

— Вот ёлы-палы! — обрадовался Егорыч. — А я то уж…. Ну, давай, разливай.

Громов расплескал горячительную жидкость по стаканам. Выпили чистоганом. Воздухом закусили.

— Хорош подарочек? — удовлетворённо крякнул сторож, поставив пустой стакан на стол.

— Чей подарочек-то? — просто любопытства ради спросил Стас.

— А-а, — Семён Егорович махнул куда-то в пространство. — Врача одного давеча хоронили, так коллеги его мне на помин души и оставили.

Семён Егорович помолчал немного, потом вдруг тихим голосом предложил:

— Хочешь, Стас, я тебе свою жизнь расскажу?

— Ну, если… — замялся Стас.

— Послушай. Всё равно делать пока нечего.

Семён Егорович Подкидышев был воспитанником местного детского дома, и помнил себя с пятилетнего возраста. Естественно, ни о своих родителях, ни о месте и дате своего рождения, равно как и о настоящем имени, он ничего не знал. Лишь, будучи в десятилетнем возрасте, выведал-таки у престарелой нянечки, что был подброшен грудничком к дверям детского дома в самом начале Великой Отечественной Войны. Всё, более никакой информацией он о себе не располагал. Да, в принципе, и не стремился узнать свою родословную. Тогда не до этого было. Гораздо острее стоял вопрос собственной выживаемости, нежели проблема генеалогических раскопок. В детстве среди таких же, как сам озлобленных не по годам сирот в стенах детского дома. В отрочестве — за место под солнцем в школе-интернате. Юность прошла в покорении немудреных наук ремесленного училища. Потом армия. Служил на дальневосточной погранзаставе. Вернулся возмужавшим и окрепшим парнем-симпатягой с душой-рубахой.

Устроился на работу в слесарные мастерские при автокомбинате. Через год дали однокомнатную квартиру. Стал подумывать о женитьбе. Раньше-то не особо над этим задумывался, хотя от девок отбоя не было. Теперь, почувствовал, что пора. Была у него на примете достойная пара. Здесь же, под боком.

Анюта, молоденькая белокурая девчонка работала на автокомбинате диспетчером и славилась на всё предприятие свое гордыней и неприступностью. Много удалых парней ей руку и сердце предлагали. А нет. Отказывала. Не по душе они ей были.

Семён сентиментальностью не страдал. Нравилась она ему и точка! Подошёл он к ней как-то раз и рубанул напрямую:

— Анюта, выходи за меня замуж.

Аня вся краской залилась, реснички свои длинные опустила и тихо так прошептала:

— Мне подумать надо.

— Вот и подумай до сегодняшнего вечера, — белозубо улыбнулся Семён.

В тот же вечер Аня дала своё согласие. Да и как могла она ему отказать? Ведь полюбила же она его сразу, как только увидела. А признаться… Девичья гордость, да и самой первой на этот шаг идти — некрасиво пор тем временам считалось.

Через месяц сыграли свадьбу, а через год родился сын Станислав. Родители в чаде своём души не чаяли. Но не баловали. Ведущая роль в воспитании сына принадлежала отцу. Как настоящего мужика воспитывал — без всяких там нюней. Стас силу и характер отцовские наследовал. А вот лицом вылитый мать был, такой же белокурый и большеглазый. Зато никому необидно.

Сын подрастал. Время-то оно скоротечно. Пришла пора и второго ребёнка заводить. Но, к большому сожалению, врачи категорически запретили Ане рожать повторно. Но разлада в семье по этой причине не было. Смирились. Один, так один.

Прошли годы. И в один прекрасный день Станислав семнадцатилетний красавец-парень изъявил желание стать профессиональным военным. Родители артачиться не стали и дали своё благословение. Стас с первого захода поступил в один из престижнейших ВУЗов великого могучего Советского Союза, и вернулся в отчий дом спустя пять лет в погонах лейтенанта. Но не за тем, чтобы под родительским крылышком продолжить свою военную карьеру, а с целью сообщить своё решение.

— Мама, папа, — встав за семейным столом, чётким командирским голосом сказал он. — Я уезжаю служить в Афганистан.

Мать, как водится, в слёзы. А Семен Егорович воспринял известие спокойно, по-мужски.

— Сын, ты офицер. Раз принял решение, то так тому и быть. Не опозорь честь советского офицера.

Спустя три дня Стас укатил в Афган. Потянулись дни напряжённого ожидания от письма до письма. В скупых солдатских письмах, черкнутых на колене, в передышках между тяжёлыми боями, Стас убеждал своих родителей, что, все, что говорят об этой войне — это байки. И стреляют здесь редко, и местное население относится к советским солдатам с большим пониманием. Конечно же, рассказывать правду об ужасах этой войны он просто не имел права. Да и расстраивать родителей не хотел. В последнем письме, полученном в канун второй годовщины службы, Станислав сообщал, что скоро приедет в отпуск на недельку, и в этом же конверте прислал свою фотографию, на которой он был запечатлён в обычной камуфляжке без погон. Это была первая, и последняя его фотография с полей сражений.

Командир разведотряда Станислав Подкидышев вернулся на родину «грузом 200» в отпуск бессрочный.

Это был невыносимый психологический удар для родителей. Накануне похорон сына его мать была госпитализирована в кардиологическое отделение в крайне тяжёлом состоянии с диагнозом: обширный инфаркт миокарда. Семён Егорович отказался от помощи в проведении похорон, предложенной военным комиссариатом. Он возненавидел войну, а вместе с ней и людей в погонах. Стаса похоронили не на аллее героев, а далеко от неё. Так захотел Семён Егорович. Но погребли Стаса в цинковом гробу, как не противился этому Подкидышев. То было приказом для офицеров сопровождения.

После похорон один из офицеров отвёл Семёна Егоровича в сторону и вручил ему бумажный пакет.

— Это он оставил перед уходом на последнее задание. Я думаю, будет правильнее передать это вам.

— Вы можете рассказать, как это случилось? — со слезами на глазах попросил Семён Егорович.

— Его отряд попал в засаду, — коротко ответил офицер и распрощался.

Подкидышев развернул пакет. В нём лежали камуфляжная форма сына и панама-афганка…

Супруга Семёна Егоровича скончалась спустя два дня после похорон. Горе Подкидышева было безграничным и безутешным. В одночасье он опять остался один-одинёшенек. Свою душевную боль, скорбь и обиду разделял он лишь с граненым стаканом. А всем остальным на него было попросту наплевать. Их жизнь шла в гору. Жизнь Семёна Егоровича Подкидышева стремительно катилась под откос.

Дирекция автобазы, на которой всё ещё трудился Подкидышев, не посчиталась с его трагедией, не уделила ему особого внимания и не только выгнала с работы, но умудрилась лишить крыши над головой.

Подкидышев не оббивал порогов высоких инстанций в поисках справедливости. Он просто пришёл на кладбище, сел подле могилок самых родных ему людей. И просидел так, слезами умываясь, ни много, ни мало пять дней. А на шестой раздобыл где-то верёвку, и уже с жизнью было попрощался. Но мир не без добрых сердец. А сердце у тогдашнего директора кладбища и впрямь было золотым. Ведал он о беде этого человека, и волей судьбы вовремя подоспел.

— Будешь работать здесь сторожем, — выдернув верёвку из рук самоубийцы, твёрдо сказал он…

…- С той поры много воды утекло, — с вздохом закончил своё повествование Подкидышев.

Сторож, кряхтя, поднялся с кровати, на которую перебрался по ходу своего рассказа, и, встав на четвереньки, пошарил под ней рукой. Там что-то звякнуло, потом в руке Егорыча появилась бутылка из тёмного стекла.

— Выпьем, — вернувшись за стол, скорее утвердительно, чем вопросительно, заявил он и откупорил пластмассовую пробку-кепку.