Михаил Попов - «Нехороший» дедушка

— Бобер где-то еще срубил бабла, — услышал я уважительный голос за спиной.

— Нет, просто живая музыка стала дешевле, — отвечал другой ехидный голос.

Я думал о своем, о профессиональном. Зачем было так называть теплоход, написали бы прямо — «Титаник».

Не знаю чему это приписать — наступившей ли полнейшей весенней темноте или веселящей речи нашего лидера, мне долго не удавалось ни с кем из собеседников выйти на уровень хотя бы частичной откровенности. Все отделывались шутками — дежурными или глупыми, и улыбками — виноватыми или снисходительными.

Ничего, сказал я себе, нужна, как говорится, перезагрузка. Отойдем вон туда к бортику со стаканом вот этого чего-то крепкого. И полюбуемся набережными видами. Через пятнадцать минут нырнем в человеческое море по новой, оно должно стать другим.

«Китеж» был довольно современным судном, так что работа двигателя практически не ощущалась, добраться взглядом до воды, из-за всяких световых эффектов, затеянных на борту, тоже было трудно, так что возникало ощущение полета в черной невесомости, особенно если далеко перегнуться за перила.

За спиной квакала в микрофон и приседала какая-то молоденькая девушка, и слов, слава Богу, было не разобрать. А потом выяснилось, что их вообще не было — она и впрямь только квакала. Зато с нижней палубы, как пузырьки со дна бокала с шампанским, стала поступать информация. Разговор шел о погоде. Или о политике.

— Сегодня слышал в эфире Евро-ньюс собственными ушами: «Над всей Испанией безоблачное небо».

— Да-да, я тоже слышал, что сегодняшний день идеален в смысле нормы. И температура, и давление, и влажность. Причем, не только у нас.

— Я тебе не про то.

— А я про то. Никаких отклонений от климатической нормы. Природа как будто прислушивается — что это мы, люди, затеваем.

— «Над всей Испанией безоблачное небо» — это был сигнал для Франко. В 1936 году. Или от Франко…

— Не знаю, как там в Испании…

Я не дослушал, меня плотно хлопнули по спине. Оборачиваюсь. Юра Сагдулаев. Тоже, как и я, бросил химию ради журналистики, только с большей выгодой для себя. Взгляд лоснится, душа, видимо, тоже, в другой обстановке он вряд ли ринулся бы ко мне — кивнул бы издалека, да и всё. Его еженедельник в свое время имел некоторые проблемы в связи с моей издевательской публикацией по поводу страховой компании «Гефест». А я ведь всего лишь указал, что греческий Гефест — близнец римского Вулкана, а такое название не совсем подходит для фирмы, обязанной олицетворять стабильность и надежность. «Гефест» якобы подавал в суд: мол, процент клиентов отшатнулся. Врал Юра тогда, как мне кажется, хотя кто знает.

— Ну, санитар рекламного леса, усмотрел еще какой-нибудь гниющий слоган?

Я сделал вид, что считаю вопрос риторическим, чокнулся своим стаканом об его стакан. Мы оба сделали вид, что выпили. И он повторил свой вопрос, слегка его перемонтировав, и я понял, что он не шутит, он всерьез интересуется, не приду ли я снова к нему со своей антирекламой. Тогда за публикацию по «Гефесту» Петрович прилично отвалил Сагдулаеву. Что это получается, не я у него, а он у меня ищет заработка? Как всегда в ситуациях, когда нечего сказать, я говорил долго. Про то, что нахожусь в творческом поиске, возможно, скоро осчастливлю, так что пусть они там у себя расчищают полосы.

Он стал смотреть мимо меня на проплывающее мимо здание Белого дома, которое отсюда с реки и в это время суток выглядело как неуклюжий призрак.

— Знаешь, а мне кажется, что я вижу следы.

— Что?

— Следы от танковых снарядов. Знаешь, как фотоаппарат показывает то, что не видит простой глаз, так и это освещение как будто дает такой эффект. Видно, куда попадали.

Я повернулся из вежливости и посмотрел. Ничего не увидел, но согласился про себя, что у Юры основания для таких галлюцинаций есть. Совесть свербит. Тогда в 93-м он ярче многих радовался этой бомбардировке. Хотя откуда у газетчика совесть.

— Знаешь, — сказал я почему-то, — не знаю как с антирекламой, но один сенсационный материал у меня, возможно, скоро появится.

Он ласково кивнул и куда-то отвалился в общее веселье. Последние мои слова он счел словами вежливости. А я, честно говоря, и сам до конца не знал, что имею в виду. Не историю же с Ипполитом Игнатьевичем.

Я сделал тур по кораблю, раскланивался с малознакомыми, высматривал знакомых. Несколько раз видел Петровича, и все время в одном и том же сюжете: разговор с Бобром. Менялась только мизансцена. Бобер то сидел, то стоял, то пил, то слушал в другое ухо еще кого-нибудь. Мне было неприятно, сказать по правде. Я привык видеть старого друга источающим блага, покровительствующим, уверенным в себе, а не в качестве назойливого просителя. Ему, судя по всему, было настолько плохо, что я совсем перестал на него сердиться за уничтожение моего «Зоила». Я пошел на другой борт, там как раз было в этот момент интересно: мимо проплывал другой ярко веселящийся теплоход. Почему-то это событие вызвало бурную радостную реакцию на обоих бортах, как будто это была встреча в океане после месяца одиночного плавания. Кто-то из «наших» сбегал в подсобку к официантам, вернулся с двумя бутылками шампанского, сунул одну бутылку мне и велел вместе с ним салютовать встречному. Залпа, конечно, не получилось и пенных фонтанов тоже, шампанское было холодное, но зато мы с мужиком этим познакомились.

Вернее, узнали друга.

Петя Плахов. Кажется, так его звали. Только он очень изменился со студенческих пор. Не потолстел, не похудел, не отрастил усы, а преобразился, если так можно брякнуть, внутренне. Он вспомнил, как мы на втором курсе бежали в одной эстафетной команде за факультет. Мы тогда потеряли палочку, но зато сегодня есть что вспомнить.

— Пошли со мной, — сказал он тоном человека, уверенного, что его приказ будет выполнен. Отдал шампанское поклонившемуся официанту и повел меня каким-то особым путем через нижние палубы и вывел к двум шезлонгам, что стояли в уютном закутке на самой корме, из-под которой валили буруны сумрачно-белой пены.

Мы сели, Петя достал из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку, отпил первым сам, с таким видом, словно хотел продемонстрировать — не отравлено. Я сначала удивился, а потом вспомнил чей-то рассказ — Петя-то у нас из органов. Точного названия службы я не помнил и о звании лишь догадывался, но, думаю, не меньше полковника. Я отхлебнул и зажмурился. Не знаю, что там было внутри, но думаю, что если бы я попробовал это без предварительной демонстрации Плахова, то был бы уверен — меня хотят убить этой жидкостью.

А потом сразу стало хорошо. Очень хорошо. Может, наш Петро служит в какой-нибудь секретной алкогольной организации и сейчас выдал мне питьевой государственный секрет? Только я подумал о секретах, как он стал мне их выдавать на самом деле. Пошли фамилии, должности, звания, названия операций, секретных объектов. Я тут же протрезвел.

Зачем мне это?

И зачем он это делает?

Скоро стало понятно, зачем. Его, кажется, обошли с назначением, которого он ждал последние пять лет, и всю предыдущую секретную жизнь.

— Должность у меня и так генеральская, но все равно мне плюнули, мне плюнули в сердце. — Он стал рассказывать, насколько важно, чтобы именно он занял то кресло, которое, судя по всему, не займет. Какие у него наработки и идеи. И наработки впечатляли, и идеи выглядели интересно. И мне было искренне непонятно, почему с Петей так обошлись.

Мы отхлебнули из фляжки и второй, и третий раз.

Да-а, окидывал я восхищенным внутренним оком очертания и размеры тайн, в которые оказался вдруг посвящен. Мой партнер по эстафете и портвейну «Акстафа» вполне мог оказаться во главе всей российской секретной науки.

Главное, я перестал его бояться, его и его тайн. Я даже жалел его.

— Это из Думы гадят, есть там один такой комитетец.

— Эти могут, — соглашался я, чтобы другу было легче.

Мы глотнули еще немного.

— Слушай, а почему мы так редко встречаемся? — спросил он, кажется, всерьез озаботившись этим моментом.

— Давай созвонимся, — естественно, откликнулся я.

— А-а! — Ему понравился мой план своей неожиданностью, он полез в карман, достал оттуда еще одну фляжку. Слава Богу, она оказалась уже пустой. Отслоил от нее прилепившуюся визитку и вручил мне. Я принял ее благоговейно, тут же спрятал в карман и сказал, что у меня с сегодняшнего дня временно нет координат.

— Все равно звони, — сказал он. И встал, чтобы идти наверх.

Я тоже встал.

— Петя, можешь быть спокоен: я ничего никому не расскажу…

Он махнул рукой и начал рассовывать фляжки по карманам и все не попадал.

— Можешь говорить кому хочешь и что хочешь. У нас свобода слова.

Мы отправились в обратный путь по всем этим путаным лестницам. И когда мы поднялись на палубу, я вдруг с интересом осознал, что совершенно не представляю себе, о чем у нас шла речь там внизу, на шезлонговой палубе. Даже если бы я имел твердый умысел на предательство, то не смог бы его осуществить. А ведь не особо и пьян.