Антон Французов - Нешкольный дневник

Ночь прошла, как только, коротко треснув, перегорела лампочка в моем прикроватном светильнике. Только в этот момент я обнаружил, что за окном разводит унылые серые ладони рассвет, что всю ночь удушливо хрипевшие деревья у дома вдруг замерли как будто в ожидании и черная рука одного дерева уперлась в мой подоконник, а потом сухо выстрелила, срываясь.

Утро.

Немного было случаев в моей жизни, когда время не капает, как воск с ночника, а катится, словно в убыстренной съемке, и казалось, что только-только смежила глаза черная ночь, так нет же… вот, словно больной серый кот, мокрый, в седой, размытой дымке, ластится к стеклу рассвет. Так прошла и эта ночь, сгинула, а когда я ввернул в патрон новую лампочку, разыскав ее в пыльном кошмаре антресолей, то мне осталось перевернуть только два оставшихся листа из стопки, оставленной мне капитаном Никифоровым.

Девочка Катя талантлива.

То есть — была.

Ее дневник публикуется по рукописи, потому ряд мест имеет спорный характер, а отдельные слова или строчки перечеркнуты или вымараны. Кое-где почерк скачет и сминается, словно сорвавшаяся с виража гоночная машина, вогнавшая свой корпус в бетонный отбойник. Вероятно, Катя была пьяна или под наркотой, когда писала… а иной раз строчки приобретают чеканную стройность и ту же беспощадность, что и в смысловой наполненности слов.

Порой чувствуется ледяная рука стресса.

«Голубой бантик» — убийца Ромео не так категоричен и ярок, как путана. Он склонен больше влезать в то, что цинично именует своей «первичной ячейкой общества. — я, моя персона и я сам». В то же самое время этот Ромео почти так же склонен к душевному самообнажению. Конечно, обнажает он душу человека страшного. Позволяет себе рассуждать о жизни и смерти как о ярлыках на полках галантерейного магазина. Тем не менее он, хоть и проскальзывают у него откровенно фальшивые (на мой взгляд) ноты, достаточно искренен и, если забыть о том, кто это пишет, вызывает симпатию и неподдельное сочувствие. В самом деле.

Все это я направил в Москву, чтобы издать там. Да-да. Прочитаете сами.

(Самое начало дневника, вероятно, отсутствует. — Изд.)…ну вот и докатилась, как Покати-горошек из какой-то там белорусской или украинской сказки. Нет, не будет смешно, когда я сама себе скажу, что дошла до всего этого: нос, уткнутый в разворот тетради, старательные — не дрожать! — движения руки, вырисовывающей эти каракули. А ведь я сейчас должна писать лекции курсе на третьем. Наверно, это забавно. А вообще, начинать писать дневник — это все равно что заниматься стриптизом перед зеркалом для самой себя: и мерзко, и не греет, и ни траха ни оргазма, и душа провисает, как сиськи у пятидесятилетней грошовой бляди с вокзала, у которой минет за бутылек сивухи оформляется.

Никогда не думала, что смогу раздевать сама себя. Глупости. Вот сутер наш, Фил Грек он сидит и пьет, а потом начинает произносить кафкианские монологи. Говорит, что такого самобичевания, как у Кафки, еще не видел. Кафкианец, сука. Меня почему-то никогда не вставляло, почему люди, такие рассеянно-дремотные, вальяжные по пьяни, в трезвом виде превращаются в арифмометры — тупых скотин, соизмеряющих желаемое с возможным, режущих по живому.

Ну вот как наш Филипп. Бывает и наоборот. Взять хотя бы моего первого, который задал отсчет всему этому чудесному поступательному движению в этом мире: Костик, когда он не пил, был совершеннейшим чудом, если, конечно, не учитывать того, что он любил врезаться в бродячих собак. А стоило Костику принять на свою атлетическую грудь хотя бы триста, так немедленно по капле шла чудесная метаморфоза: Костик с цепи срывался, сначала скрежетал зубами, у него они разве что без сигнализации, потом глазками бульдожьими шарил, ища, откуда бы проблем надергать, как карасей на поплавковую удочку. Искалечил моего соседа — за то, что тот помог мне донести сумку. Конечно, сумка легкая была — так ведь соседу, Илье, от того не легче. Ха-ха„. <нрзб> каламбур. Как это… тупо: калом бур, а телом бел.

Вообще, конечно, Костик этот самый, проходящий под кодовым имечком «первый», был из серии «мечта пэтэушницы»: два метра мяса, фрагментарно татуированного и накачанного, клевый прикид, цепура и мобила, джипарь — все как в высшем свете. Он даже образованный был: Есенина мне читал. Наверно, это ему моя драгоценная родительница напела, что я в гуманитарном лицее учусь. Костик, помнится, сам хотел «прикинуться по образованию», как он глаголил. У него, правда, был диплом какого-то архитектурного училища, но был нюанс: он слово «архитектурный» выговаривал проблемно. То «ахретек-туртый» скажет, то «ахуетурный». То вообще — «бля, порожняк вметали с этими корами». Это он про диплом свой. Костик вообще, когда говорить начинал, у меня в голове из Олеши крутилось: «По утрам он поет в клозете».

Цитаты <нрзб> насовали, как в сундук рухляди. Голова пухла, и мозги ворочались, как дрожжевое тесто — через край ползли, овердозы образованности, бля.

Лицей!!

Когда Костик вздумал в юридический поступать, я хорошо помню. Я ведь в этот день таблетками траванулась. Хорошо так Горстями. Но это вечером было. А днем Костик подрулил на своем джипаре к юридическому… Академия права, он это так помпезно выговаривал, что все время, помнится, хотелось вынуть его дежурную бейсбольную биту и приложить к его лобику. Хотя нет — биты переводить жалко.

Костик в тот день литературу сдавал. Меня он с собой, верно, как талисман наговоренный взял. Говорит: я им там лавэ отгрузил нормально, так что блажь должна прокатить. Это он про поступление. У них в бригаде мода на образование повеяла, и Костика вспугнуло.

Я смеялась, когда он вышел из аудитории и сказал, что ему четыре поставили. Я на полном серьезе спросила, почему четыре, а не пять, а он сказал, что ему всунули билет с каким-то порожняком про князя Игоря, который куда-то сдуру дернул, на стрелку, что ли, и влепился в такой конкретный попадос, что едва на ноль его не умножили. Впрочем, Константин проявил себя как интеллектуал, потому что, когда его спросили, с кем боролся князь Игорь, он взял да и ответил: с татаро-монгольским игом. Хорошо еще, что не с Дилером.

И еще. Был и второй вопрос, помимо князя Игоря, влепившегося в попадос. Оказалось, что Костик раскрывал значение творчества Тургенева на примерах из Чехова. Это я потом узнала. Костик, оказывается, рассказал, что писатели очень похожи: у одного про собачку, и у другого про собачку. Только у Чехова вроде как с цирковыми брателлами терлась собачка, а у Тургенева, который Муму, псина больше подводным плаванием увлекалась. Как Жак-Ив Кусто.

Я тогда была в штанах кожаных обтягивающих, он мне подарил на четырнадцатилетие. Конечно, я выглядела старше, хотя рядом с ним казалась этакой ладно упакованной Дюймовочкой. Старлеткой. Если бы он читал «Лолиту» <не дописано>

Пока Костик разгребал обломки гранита науки, я стояла у входа в институт и думала о том, как было бы великолепно, если бы не было <не дописано>. Ко мне подошел мальчик, лет семнадцати, в белой рубашке, красивый. Поступающий. Я уже видела его раньше, оказалось — из моего лицея. Закончил его в этом году, а теперь поступает. Я теперь уже и не помню, как его зовут. То ли Антон, то ли Артем. Разговорились. Мне почему-то стало грустно, хотя я всегда презирала свою подружку Светку, например, за то, что она гоняла вот с таким же мальчиком-одуванчиком из вшивой интеллигенции. Я сама, между прочим, вшивая интеллигенция — отец, пока не уволили, замдекана был. И мать что-то там наподобие.

Я теперь думаю, что, наверно, все могло бы быть по-другому, если бы Костик тогда не увидел этого то ли Антона, то ли Артема. Мы просто разговаривали, ничего, просто — общались, я засмеялась, потому что прямо над головой Антона спикировала ворона и он от нее шарахнулся. Только через несколько секунд над ним возникла птица покрупнее: Костик, весь красный, как будто из бани, налитый весь злобой. Он спросил Антона, чего тому, собственно, надо, а потом затащил за угол и избил. На моих глазах. Я первый раз увидела тогда, как из носа веером кровь разлетается. Одним словом, этого мальчика госпитализировали… нос был сломан, почки отбиты, че-то там с ребрами. И так мне противно стало, что я сама накинулась на эту злобную тушу пыхтящую, Костика, и ударила его по голове. Он меня смахнул, как котенка. Я тогда начала кричать, что вызову ментов, что его, Костика, стало быть, посадят. Дура. Единственное, что я из всего этого вынесла, так это свирепое и горькое чувство обиды, словно меня окатили грязью. Я в первый раз поняла, чего я, собственно, стою в глазах этого ублюдка.

Я в тот день первый раз наглоталась таблеток. Даже не предполагала, что мне будет так хреново. Осадок от этой боли и полубессознательных корчей, пришедших от отравы, должен бы улечься так же быстро и необратимо, как эта обида. Та, что толкнула меня на этот глупый и бессмысленный суицид. Меня тогда вытащили и… <длинная срывающаяся полоса, а под ней дата нового дня>: