Владимир Рекшан - Смерть в Париже

Несколько впереди нас, судя по габаритным огням, катили две тачки, но они ехали быстрее, и огни, постепенно удаляясь, становились похожими на елочные гирлянды — мелькали, мигали где-то впереди. С трудом, но узнавалась промышленная окраина. В ее недрах находились цех-ангар и временное убежище Габриловича. Скоро дорога стала улицей, справа потянулся забор. Опять я увидел огни тачек, обогнавших нас, а мсье Коля сказал:

— Не нравится мне это, — и выключил фары.

Вокруг — ни огонька. Мы с трудом катили вдоль забора, серо-темная плоскость его только угадывалась. У пикапа за нашими сиденьями не было стенки, и, не дожидаясь Колиных слов, я перегнулся через спинку и потянул на себя за ствол «ремингтон» и коробку с зарядами картечи. Похлопал себя по карманам — обойм для пистолета хватало.

Нам оставалось лишь свернуть за угол. Тачки, которые шли перед нами, уже свернули. Гусаков затормозил, посмотрел на меня сумрачно, сказал:

— Я проверю, — и вышел из пикапа.

Не успел он дойти до угла, как тишина трущоб лопнула, разрываемая стрельбой. Коля все же успел выглянуть и тут же побежал обратно.

— Археолога гасят! — почти закричал он. — Командуй, лейтенант!

Я знал, как воевать в горах. Теперь я знал, как воюют в бретонских лесах. Городские трущобы — для меня новость. Мне было легче погибнуть, чем уронить звание советского офицера. Это я смеюсь. Нет, не смеюсь. Не было времени ни смеяться, ни бояться. Мысли стрекотали будь здоров. Погромче стрельбы у ангара. Но я советский офицер. Я скомандовал им. И они заткнулись по заветам Ауробиндо…

Пикап мы бросили за углом, а сами побежали к ангару, на мгновение остановившись возле угла забора и выглянув из-за него на пустырь. В двух десятках метров от нас нарисовалась следующая картина.

Среди кромешной тьмы стоял почему-то освещенный изнутри цех-ангар. Ворота у ангара были открыты. Сразу за воротами находилась машина, и кто-то лупил из-за машины в сторону пустыря. Была видна и застекленная конторка в недрах ангара, застекленные стенки конторки разлетались в разные стороны с неподдельным озорством. На самом же пустыре с двух сторон от освещенных ворот остановились тачки, обогнавшие нас. За тачками стояли на корточках несколько человек и лупили из всех стволов по ангару. Две тени полетели в сторону лестницы, по которой не так давно карабкался я…

Кажется, в ангаре находилось всего три человека. Двое скрылись за машиной, а третий отстреливался из конторки. Поскольку конторку разорвали в клочья прямо на наших глазах, то оттуда более никто и не стрелял. Выходит, двое осталось.

Я перехватил на бегу у Гусакова пару гранат. Пули из ангара летели в нашу сторону. О них думать уже не оставалось времени. Одновременно с мсье Колей мы метнули гранаты и упали на землю. Я ударился подбородком о камень и щелкнул зубами. Ба-бах-ну-ло! Я ударился подбородком о камень еще раз и еще раз щелкнул зубами.

Плащ Гусакова белел и шевелился в двух шагах от меня.

Лейтенантом был я, но попал в тачку Николай Иванович. Прошло секунды три, не больше, как тачка, стоявшая слева от ворот, взлетела на воздух и от нее взмыли в небо металлические клочья, а что-то вроде двери шлепнулось прямо перед моей головой. Именно так разрывается полный бензобак! Тогда я ударился подбородком о камень и щелкнул зубами в третий раз.

Тишина ударила по ушам. Появились секунды для того, чтобы оглядеться. На том месте, где стояла тачка, из-за которой пуляли по нашим люди киллера Пьера, горели металлические остатки. Какой-то комок лежал перед глазами и мешал смотреть. Я протянул руку, коснулся и тут же отдернул. Это оказалась оторванная по локоть рука, и ее пальцы еще сжимали оружие. Но теперь не до переживаний. Граната, брошенная мною, улетела в сторону и лишь посыпала пустырь осколками.

Мсье Коля привстал на колено и, передернув ремингтон, произнес, проревел кровожадно:

— Мать перемать к матерям материнских матерей! — и саданул из помпового ружья в сторону уцелевшей тачки.

Тут стрельба и началась снова. Все стреляли по всем. Пара трупаков уже валялась возле второй тачки, а неподстреленные рванули в темноту. Я выпустил в спину убегавших целую обойму, и один из них, словно натолкнувшись на невидимое препятствие, остановился, повернулся винтом и упал…

Меняю обойму, вскакиваю и бегу. Останавливаюсь возле упавшего и делаю контрольный выстрел в голову. Снова стреляю в ночь пустыря. В самом начале один, теперь другой. Двое, в итоге, скрылись в ночи. Мсье Коля рядом нервно повизгивает:

— Мать перемать к матерям материнских матерей!

Оборачиваюсь к нему и прошу:

— Перестань. Франция ведь. Культурная страна вокруг.

Коля не соглашается.

— Материнских матерей матерок, — продолжает он.

Это нервное. Это пройдет.

Идем в освещенные ворота. В них стоит Александр Евгеньевич в измазанном пальто. На его горящем лице блуждает победная улыбка. Из-за тачки выходит незнакомый мне парень, похожий на Сергея Есенина. Парень держится за ухо, из-под пальцев капает кровь. Под ногами хрустят гильзы. Гусаков и Габрилович улыбаются, а Гусаков к тому же еще и плачет.

— Мать перемать матерей, — бормочет он.

— Материнских матерей, — вторит ему Габрилович.

Я пожимаю руку парню.

— Саша, — говорю.

— Сергей, — отвечает Есенин.

Встреча на Эльбе начинает затягиваться. Только я хочу об этом сказать, как какое-то движение притягивает мое внимание. Поднимаю голову и вижу шевеление, вижу силуэты под потолком над разгромленной конторкой. Оттуда я однажды вывалился на Габриловича. Но тогда это был я. Теперь я внизу, а в люке могли находиться только люди Пьера, которые…

Все это я думаю в процессе, а процесс прост, как Солнечная система. Я вырываю ремингтон из рук Гусакова, передергиваю ствол, делаю несколько прыжков в сторону конторки и бью картечью в потолок. Эхо выстрела неприятно скачет в ангаре. За выстрелом из люка начинают вываливаться, валятся, летят, шлепаются, шмякаются, грохаются на бетонный пол два теперь уже верных трупака. Верными могут быть только трупаки.

Не хочется смотреть на месиво. Не смотрю. Возвращаюсь к боссам, шефам… Как их там?

— Молодец, старлей! — говорит Гусаков, переставая материться.

— Пора становиться капитаном, — пытается шутить Габрилович.

Сергей-Есенин не говорит ничего, только держится за ухо и как-то извиняюще улыбается.

— Громыку убили, гады, — говорит Александр Евгеньевич и качает головой.

— Как?! Громыку?! Он когда приехал?! — вздрагивает Николай Иванович, замолкает, гляди в сторону конторки.

— Надо тело забрать и похоронить по-людски.

— Обязательно похороним Громыку. Я любил парня. Мы с ним вместе курганы раскапывали. Теперь мы с Сережей остались. Серега и я.

— Ничего, прорвемся.

— Завтра из Милана подкрепление приедет. Славяне двоих профессионалов присылают.

— Отлично. Надо сваливать. Как мы в пикап все влезем? И еще Громыка…

— А с машиной все в порядке, — подает голос Есенин. — Только стекла выбили и дырок в дверях наделали. Даже колеса целы.

— Вот и отлично, — подводит итог Гусаков. — Собираемся. Вот и отлично.

За открытыми воротами находилась ночь. В ее черной плоскости, словно на киноэкране, догорали остатки взорванной тачки. Эта черная плоскость казалась отдельным, другим миром. Но это было не так. Нарушая вроде бы все законы жанра — а кто их придумал? — из плоскости ночи стало проклевываться сперва что-то такое же черное; после просто черное стало превращаться в нечто не черное, но непонятное. Это непонятное через секунду-другую стало осознаваться человеком, странным человеком, не вызывающим страха, а значит, и ответной стрельбы.

Наконец это человекообразное оказалось в освещенном воздухе, и появилась возможность разглядеть и осмыслить появившееся. На самом деле оценка давалась потом; в тот же миг память просто фотографировала, и на моей карточке запечатлелась действительно человеческая фигура в истерзанной одежде и с дышавшим кровью лицом. Сквозь алое месиво голубели глаза с точечками зрачков, похожими на черные кружочки мишеней.

Так вот, у этой странной человеческой фигуры странным же образом располагались некоторые части тела. Ног было две штуки, и они хотя и с трудом, но двигались. И рук оказалось две штуки. Две эти штуки рук располагались с одной стороны — слева. И тут я понял — нет, понял потом, а тогда только сфотографировал, — что правая рука была оторвана. Из правого плеча торчала красная кость. Оторванная же рука держала пистолет. Эту руку я уже где-то видел. Правая рука находилась в левой. Происходило какое-то странное рукопожатие. Оно оказалось настолько странным, что никто из нас не успел среагировать.