Владимир Рекшан - Смерть в Париже

— Как скифов хоронили? — спросил мсье Коля. — Габрилович просил. Кажется, их укладывали на бок и подгибали ноги.

— Точно?

— Не точно. Не помню.

Гусаков выпил вина, расстроился.

— Знаешь, что случилось? — спросил.

— Что?

— Не получатся из них скифы.

— Почему?

— Трупное окоченение. Теперь они лежат там, как колобашки.

— Колобашки?

— Пойду гляну. Может быть, еще не поздно согнуть ноги.

Гусаков поднялся. Его грязный плащ от красного света камина казался кровавым.

— Сними плащ, Коля.

— Я, кузина, на улицу иду. Сниму, когда вернусь.

Гусаков ушел. Марина повернулась ко мне.

— Я хочу сейчас, — сказала она.

— Что я могу на это ответить… — попытался ответить я.

— Сейчас и здесь.

Пока Сергей, который почти Есенин, спал головой на столе, а мсье Коля пытался в сарае согнуть ноги покойникам, мы сделали это «сейчас и здесь», упав на ковер чуть в стороне от камина. Все-таки мы были пьяны. Мы могли не пережить начавшиеся сутки. Что-то в этом соитии было от астрального, кармического, эзотерического… Когда трупаки вокруг, совокупление имитирует продолжение жизни…

Гусаков вернулся нескоро — и слава Богу. Он увидел нас на полу и не удивился.

— Ты обещал снять плащ, — сказала Марина, но теперь ей было все равно.

Гусаков снял.

— Пришлось колени ломать, — сказал и потянулся за вином. — Но ведь Александр Евгеньевич хотел стать скифом. Теперь он скиф.

Гусаков налил вина в фужер, перегнулся через стол, посмотрел на Сергея, который почти Есенин:

— Живой?

— Живой, — ответил я. — Должен. Если не умер. С чего бы это ему умереть?

Быстрым движением Марина застегнула молнию на моих брюках.

— Это уж слишком, — шепнула в ухо.

Гусаков встал из-за стола, вцепившись в фужер, и аккуратно, чтобы не расплескать вино, стал опускаться на ковер. Это ему удалось, и он лег рядом.

После Гусаков достал откуда-то из складок одежды здоровенный пистолет и стал стрелять по свечам в канделябре, стараясь сбить пламя. У него не получалось.

— Перестань, — попросил я. — Громко. Уши болят.

Гусаков усмехнулся криво и зло.

Я поднялся на корточки и постарался схватить оружие за ствол. Не вышло. Гусаков приставил этот самый ствол к моей переносице и хрипло засмеялся:

— Что? Попробовал запретить?

— Не вышло, — согласился. — А ты попробуй выстрелить.

Он мог и попробовать. Марина вскрикнула. Ей и без нас было сейчас хорошо, но она по-настоящему испугалась. И я сумел испугаться, хотя и с трудом.

Изловчившись, я ударил кулаком Гусакова по виску, и тот свалился замертво. Нет, не замертво. Судя по храпу, который раздался через пару мгновений, он просто заснул. Пистолет я забрал и спрятал под ковер.

Марина сказала:

— Мудаки, — и встала.

Платье при этом у нее задралось, и знакомо зажелтели бедра.

Я тоже встал. Под ногами — «Девятый вал» Айвазовского.

— Пойдем отсюда, — произнесла Марина, и мы пошли в другую комнату.

Там была кровать…

…Откуда здесь взялся рояль? Еще сон и боль за закрытыми глазами, а рука уже скользит от верхней октавы по костяшкам клавишей вниз. Приоткрываю веки и ничего не вижу сперва. Но уже понимаю — ничего не вижу. Сознание начинает понимать, вспоминать вчерашний кошмар, а кровь стучит в висках, словно тактовый барабан. Понимающим сознанием понимаю — это не рояль, это позвоночник. А эта мякоть вокруг него — женская спина. Эта женская спина Марины, кузины, милой моей фронтовой подруги, война кругом, и гибнут друзья; если это не война — тогда что?

Ладонь у меня холодная, а Марина под одеялом теплая. Касаюсь холодными пальцами мячиков-ягодиц. Марина вздрагивает во сне, отстраняется, просыпается, поворачивается, прижимается, чувствую ее всю от кончика носа до лодыжек — все ее холмики, равнины.

Больно стучит в висках. Стараюсь поймать ритм. Становится легче, но не сразу. Бесконечное погружение в ее время, проникновение ее времени в мое. Становится невероятно легко, но все равно плохо…

Когда я снова открываю глаза, то первое, что вижу, — старинные ходики на стене. Очень мило! В провинциальном русском стиле. В часах глухо щелкает механизм секунд, а стрелки показывают два часа дня. Марины рядом нет, а одному в неотапливаемой комнате невмоготу. Выскакиваю из-под одеяла и ищу одежду. Она валяется тут же, рядом с кроватью на полу.

Вельветовые брюки хороши тем, что не нужно гладить.

Выхожу в коридор и иду в зал с камином — теплые волны воздуха движутся навстречу. Марина в зале приводит пространство в порядок, убирая со стола, а мсье Коля сидит спиной к огню, который бодро и по-русски морозно шумит в камине, держит в руке фужер с вином, смотрит на меня виновато.

— Ты прости меня, Саша, — говорит печально. — Это водка. И вино. Не надо смешивать водку с вином. И это — нервы.

— Не бери в голову, — отвечаю и сажусь за стол.

Наливаю и себе вина, пью залпом, сразу затихают барабаны в висках и прекращается засуха во рту.

— Серега где? — спрашиваю для того, чтобы не сидеть молча.

— Он могилы роет, — отвечает мсье Коля. — С раннего утра долбит. Сразу за усадьбой.

Марина не смотрит на меня. После подходит, берет из моих рук фужер и тоже делает короткий глоточек.

— Доброе утро, — говорит, и я рассматриваю ее лицо внимательно.

Химия моего мозга сегодня своеобразна — вижу ее лицо будто впервые. Прямой, чуть заостренный на кончике нос и своенравно вырезанные ноздри. Крохотная родинка над верхней, влажной от вина губой. Мягкий подбородок и две чуть заметные морщинки от ноздрей к подбородку. Волосы, зачесанные с утра назад, над высоким, каким-то перпендикулярным лбом. Зеленоватые, болотного цвета глаза. Почему ее лицо мне казалось обиженным? Возможно, ее тогда и обидели. А сейчас обидели нас. И у нас у всех одинаковые лица…

После Марины на мсье Колю не хотелось смотреть. Черная щетина опять проросла на скулах и подбородке. А под глазами — желтые «пельмени», след от ночной попойки. А чуть ниже правого уха засохшая ссадина. След от моего удара.

— Ладно, — проговаривает Гусаков и поднимается. — Пойдемте хоронить.

На нем опять надет грязно-белый плащ. Достал он всех этим плащом. Ему и возле огня холодно.

…Взяв одеяло с двух сторон, мы тащим Габриловича к могиле. Он лежит в одеяле скрючившись — это вчера ему Гусаков колени согнул для скифского захоронения. Об этом мы не вспоминаем. Кладем Габриловича на землю рядом с вырытой ямой, из которой еще выбрасывает заступом землю Сергей-Есенин. Вспотевший и чумазый, он ковыряется на дне.

То же самое мы проделываем и с Витей Громыко.

День сегодня сумрачный и влажный. Декабрьское поле тащится до шоссейки, а за шоссейкой продолжается к редкому лесочку; сквозь стволы видны какие-то строения.

Яма получилась большая — на двоих. Об археологии и скифах речь не идет. Просто кладем мертвые тела на дно, выкарабкиваемся, стоим у края, ждем пока Сергей-Есенин сбросит землю. После он утрамбовывает ее странного вида колотушкой. Утрамбовав, говорит:

— От вяза десять метров. Параллельно забору. Надо записать и сообщить. Может понадобиться для родных. — Он молчит, жует губы, добавляет почти стыдливо: — Или для русской науки.

Набегает ветер. Ветви вяза за нашими спинами шумно шевелятся, падают с дерева последние листья. Мы возвращаемся в дом и более о мертвых не говорим.

Пьем чай долго и без слов. Затем мсье Коля сообщает:

— Сегодня югославы из Милана приезжают. Они позвонят, как разместятся. Я их встречать не должен. И вообще! Горные славяне свирепей чеченцев!

Я не говорю ничего, но слушаю внимательно.

— Они, между прочим, паспорта привезут. Обещали. Для всех! С визами. Все как положено.

— А фотографии? — спрашиваю я.

— Все у них давно есть, — отмахивается Гусаков.

— Тогда давайте просто уедем. Уедем отсюда как можно скорее! — быстро реагирует Марина.

— Н-да, — только и отвечает Гусаков.

— Какие-то проблемы? — спрашиваю.

— Операция называется «Славянское возмездие». Югославы не ради нас приезжают, — вяло пытается объяснить Коля. — У них на старых козлов, Марканьони и Корсиканца, давнишний зуб… Все так переплелось. У них культовые обязательства отомстить! Старинный горный славянский культ! Просто они пользуются случаем и нашей помощью. Паспорта и отъезд придется отработать.

— И я за месть, — горячо вмешивается СергейЕсенин. — Я не могу уехать, не убив. Они будут убивать цвет нации, а мы…

— Хорошо, хорошо, — останавливает его Гусаков. — Все равно выбора нет… Я сейчас в город поеду. Вернусь к вечеру с информацией.

— Только сними ты этот плащ! — почти кричит Марина.