Владимир Рекшан - Смерть в Париже

— Нельзя без нее обойтись? — спрашиваю.

— Нельзя, — хмуро отвечает Коля, а после объясняет, что Марина только проведет нас и сразу же исчезнет.

Особняк охраняется наемниками, еще у Марканьони есть и персональные мордовороты. В составе наемной охраны Габрилович нашел и купил человека, который нас и впустит в дом.

Мы с мсье Колей станем изображать художественную самодеятельность. Мне предстоит сыграть местного Деда Мороза — Папу Ноэля, а Гусакову — клоуна в полосатых штанах и дурацком колпаке. Это мудацкое развлечение заказал Марканьони для важных гостей, и мы подменим собой артистов, проникнем в особняк и, когда начнется шум-гам-стрельба горных славян, укокошим кого следует, свалим, Марина встретит нас, мы рванем к швейцарской границе с надежными паспортами, которые получим от X и Z перед акцией, и тэ пэ…

Все на словах выглядело просто, слишком просто.

А почему бы и нет?

Нам только нужно подготовить пантомиму и выучить новогоднюю песенку.

На следующий день Марина чувствует себя лучше. Действительно, это были нервы, а не грипп или простуда. Она с увлечением берется за дело и набрасывает сценарий нашего с Русаковым выступления перед головорезами Марканьони. Марина пишет на бумаге текст рождественско-новогодней песенки русскими буквами, и я репетирую, стараюсь:

— Р-р-р… Ж-ж-ж…

Надеюсь, нам петь не придется. Нас же расстреляют только за акцент.

Гусаков уехал рано утром, когда я еще спал. Накануне он бросил фразу: «Постараюсь еще раз связаться с Корсиканцем, поговорить, спросить в лоб про московского уполномоченного, стану уговаривать Красавчика Д. сохранить им жизнь». Гусаков обещал смирить гордыню, как получится… «Но на благоприятный исход разговора рассчитывать, пожалуй, не стоит», — сказал Коля. Корсиканец — киноактер, может пообещать уклончиво, как обычно делает, все, что угодно, может пообещать, сыграет роль, обманет, а после с удовольствием поучаствует в расстреле, как он это делал в Индокитае… Одним словом, мне песенку Папы Ноэля учить и учить.

Я взял листок со словами и вышел во двор. Тучи по ветреному небу бежали наперегонки. Будет так дуть с неделю — и Сена выйдет из берегов, затопит нижние набережные, смоет бродяжек и собачье говно… Почему-то с годами мысль сбивается на горькую печаль и цинизм. Это и понятно! О какой печали и цинизме может идти речь в пятилетнем, к примеру, возрасте, когда гуляешь с детсадовской группой в Летнем саду между мраморных итальянских скульптур, всяких там Хлой и Дионисов, и собираешь желуди, пронзительно красивые красные осенние листья…

В два часа вернулся мсье Коля; и из пикапа вылезли двое мужчин, и при виде их даже я вздрогнул, хотя, казалось бы, приходилось мне видеть в жизни все самое страшное. X и Z были одеты в одинаковые светло-серые плащи, которые лишь подчеркивали их лица, где сквозил такой запредельно лютый нрав, что мне стало не по себе и я не знал, как себя вести с новыми боевыми товарищами. И самое удивительное, что у горных славян были вроде бы обычные лица. Несколько островатые черты — брови, горбинки носов, скулы и подбородки. Несколько всклокоченными казались смоляные кудри… Но — глаза! В неожиданно голубых горнославянских глазах угадывалась такая бездна… Вся лютость таилась в этой необычности…

Я был славянином равнинным и знал многих таких же, знал их историю и проявления характеров. Я знал горных людей — осетин, армян, аварцев, чеченцев. И знал, каких поступков ждать от них. Но горные славяне… Правильно говорил Гусаков — кровь застывает в жилах. И главное, непонятно отчего.

И этот ужас, вызываемый X и Z, делал их похожими друг на друга, как две капли пива. Только Z оказался чуть повыше, а у X на виске имелось амебообразное родимое пятно.

Я как раз находился во дворе и учил песенку, когда они выскочили из пикапа.

— Братушка! — закричал Z и пошел на меня, выставив вперед клешню ладони.

— Драгой русскай братушка! — вторил ему X и тоже надвигался с ладонью.

Рукопожатия у них оказались звериные, и мне пришлось сдержаться, чтобы не застонать от боли. Мы почеломкались три раза. На крыльце появилась Марина. Горные панславяне увидели ее, отцепились от меня и пошли к дому.

— Наша друга жёна! — орал X.

— Жёна русска наша друга! — орал Z.

Гусаков же смотрел затравленно. Пока мы выносили из пикапа свертки и пакеты, привезенные им из города, из дома доносились гыки и рыки горцев.

А Марина совсем не смутилась. Наоборот, она хотя и краснела каждые десять минут, но общалась с пришельцами вполне уверенно и посматривала на них с инстинктивным женским интересом. Сергей-Есенин тоже зашел в дом, смутился и смылся на кухню помогать Марине.

X и Z закурили трубки, я помогал мсье Коле распаковывать пакеты, в которых оказались наши камуфляжи — красная с белой оторочкой шубейка Папы Ноэля и клоунский костюм.

— Дидку! — взревел X, увидев шубу.

— Морозко! — поддержал его Z.

Шубейка оказалась коротковата. К ней прилагались вьющаяся синтетическая бородка с усами и красный колпак. Гусаков примерять клоунские штаны на лямке не стал — с ненавистью швырнул их в кресло.

— Бред какой-то, — только проворчал Коля.

— Не бред, а праздник, — утешил я его. — Рождество и Новый год.

— Не думал, что придется клоуном помирать, — сказал Коля.

— Кто сказал — помирать! — не согласился я.

— А вдруг!

Югославы продолжали курить трубки, и ядовито-слоистые облака скоро заволокли пространство комнаты. Казалось, в доме испортился дымоход и это тянет из камина, который топился уже вторые сутки — мы только подбрасывали полешки.

Легким кивком мсье Коля предложил мне следовать за ним. Мы вышли во двор, и Николай Иванович сказал:

— Есть информация. Я не хотел объясняться при панславянах.

— Говори.

— Мне удалось сегодня созвониться с Корсиканцем.

— Ну!

— Вот тебе и — ну! Он говорил уклончиво. Говорил о недоразумениях, которые не должны мешать отношениям. Французы так всегда говорят — вежливо и холодно одновременно.

— Так какой вывод?

— Даже не знаю, старлей. Если можно договориться…

До этого момента мы стояли опираясь спинами о дверной косяк. Но неожиданно мсье Коля сел на ступеньку крыльца. Вышло это у него очень по-русски, трогательно, плакать захотелось. Я сел рядом и сказал:

— Убивать будем всех. Считай, не договорились. Твой друг лежит в земле со сломанными коленками. Убивать всех! Сразу. И того, кто из Кремля приехал на ваше место. Лучше случая не предвидится.

Гусаков порылся по карманам, достал пачку сигарет и предложил мне. Мы стали курить и молчать.

— Но брать штурмом, Саша, — с сомнением проговорил Коля. — Посреди Парижа штурмовать особняк!

— Коля, не бери в голову. Это их проблемы — посреди Парижа или нет. Когда нас гасить станут, небось про Париж не вспомнят.

— Все равно…

— Не все равно! Теперь у нас вообще выбора нет! Ты же их сам привез. Да и штурма настоящего не будет. — Я мотнул головой в сторону двери, за которой находились панславяне. — Они приехали разбираться с дедушкой Пьером. И если мы попытаемся уйти в сторону, нам первым кишки выпустят. Это первое. А паспорта? У панславян и наши паспорта, кстати. Привезли они их?

— На всех нас и на Габриловича. Со швейцарскими визами и шенгенской визой тоже.

— На Габриловича уже не надо… Когда отдадут?

— Завтра утром. Или днем. Перед тем как отсюда поедем.

— Ладно. Ты, Коля, песенку выучил?

— Какую песенку? — Гусаков даже вздрогнул от моего вопроса.

— Песенку про Папу Ноэля.

— А-а… — Мсье Коля расслабился и криво улыбнулся: — Нет еще. А ты?

— Папа Ноэль! У э тю, Папа Ноэль! — в четверть силы пропел я.

— Акцент очень сильный, — серьезно сказал Гусаков. — Может, обойдемся без песенки?

— Песенка заказана. Марина сценарий написала. Давай пантомиму под «фанеру»?

— Сумасшедший дом, — ответил Коля.

Мы поднялись и вернулись в сумасшедший дом, в котором панславяне, накурившись, тоже затягивали песню — тягучую, волчью какую-то песню горных славян, партизан; пятьсот лет славяне партизанили в горах против всех — против Папы Римского, немцев, австрияков, турков, греков, итальянцев, албанцев, мавров, венецианцев; песня партизан Иосифа Броз Тито воплотила в себе все столетия панславянской борьбы. К песне хотелось немедленно присоединиться и выть вместе.

Слопав с дюжину, наверное, свиных отбивных, приготовленных Мариной по случаю приезда новых боевых товарищей, X и Z долго ковыряли спичинами в зубах, метали свирепые взгляды во все стороны, после сказали:

— Благодаренье драгой русска жёна! — поднялись и вышли во двор.

— Куда это они? — глухо спросил Гусаков.