Татьяна Степанова - Звезда на одну роль

— Тебя в конторе испортили, Вадя. — Князь улыбнулся и спрятал кассету-дубликат в карман. — Задаешься ты, брат, а того не учитываешь, что ни одна бархатная перчаточка на такую длань, как у тебя, не влезет. Тебе, Вадя, митенки нужны. А насчет балетных тапочек я вообще молчу.

Вечер. 22.00. Время то же самое. Место — на другом конце Москвы: областная прокуратура, кабинет старшего следователя Панкратова.

— Арсеньев в настоящее время находится в Суздале в отеле «Русская тройка» в компании эстрадного певца Федора Краснова и его ансамбля. Там какой-то юбилей, был вечер, банкет, потом на тройках катались по последнему снегу. «Золотое кольцо», в общем, с бубенцами. — Колосов хмуро докладывает, следователь внимательно слушает.

Панкратов — высокий, костистый, унылый и лысый мужчина сорока шести лет в мятом синем костюме, голубой рубашке и пестром галстуке.

— Арсеньева брать среди этого веселья нецелесообразно: слишком шумно, много очевидцев, — продолжает Колосов. — Лучше сделать это, когда он вернется в Москву. Мы связались с местным УВД, розыск поможет. Вернется он, по нашим расчетам, дня через два — мы возьмем его на Белинку и...

— Вы, Никита Михайлович, отвезете ему повестку в прокуратуру, — отчеканил Панкратов. — Повестку, и все. Он придет сюда, в этот кабинет, сам. Что будет дальше, решу уже я после того, как лично его допрошу. Арсеньев — известный человек в Москве, у него большие связи. Мы должны быть очень осмотрительны. Очень. Здесь комар носа не должен подточить. Чтобы не получилось, как в прошлый раз с председателем того благотворительного фонда. Задержали его вы, по своей инициативе, а расхлебывать кашу, выпускать и извиняться пришлось мне.

Колосов зло прищурился — Панкратов бил по самому больному месту. Действительно, операция с тем «благотворителем» с треском провалилась, несмотря на все их усилия. Информации было выше крыши, а вот легализовать ее должным образом не сумели. Не боги ж!

— Вы отвезете ему повестку в прокуратуру и проконтролируете явку. Подчеркиваю — только проконтролируете, не схватите его, упаси Боже, с вас станется. — Панкратов был сух, как столетний гербарий.

— Но на нем завязано все! Все: Лавровский, Красильникова, Берестова, Кира Ревякина — ее, по показаниям свидетельницы, сажали именно в красную иномарку! — Колосов не желал сдаваться вот так просто, без боя.

— А Ольга Невзорова из Балашихи? Связь между нею и Арсеньевым вами так и не установлена. Да и остальное еще требует проверки. В общем, не будем пререкаться, Никита Михайлович. Руководитель группы — я, к тому же мое начальство в курсе, полностью меня поддерживает. Мне нужен официальный допрос Арсеньева. Если ему суждено признаться в убийствах, пусть делает это у меня в кабинете. Я это правильно и законно запротоколирую. Мне, извините, не нужны бумажки сомнительного юридического качества, которые иногда выдают ваши подчиненные — из лучших побуждений, конечно, — все эти липовые явки с повинной, чистосердечные признания. Это лишний козырь адвокату, если их несостоятельность и недостоверность будет установлена в суде. Я больше проколов не хочу! — Панкратов даже пристукнул ладонью по столу. Лысина его побагровела.

Колосов тоже покраснел как рак — его оскорбляют прямо в лицо, а он... Ах ты, руководитель группы!

— Пишите повестку. Мои сотрудники, нет, я лично доставлю ее по адресу и опущу в почтовый ящик. Если уж я ни на что больше, по-вашему, не годен, только как на роль почтальона. — Он, насупившись, забрал у Панкратова синенький бланк и вышел из кабинета, оглушительно грохнув дверью.

Эта ночь... Ее не забыл никто из тех, кто бодрствовал тогда, никто из тех, кто остался в живых.

А мертвые...

Это была тихая студеная ночь. Такие бывают в начале весны, когда посреди затяжной оттепели наступает внезапное похолодание. Лужи на московских тротуарах подернулись ледком, грязь смерзлась, а голые липы и тополя на бульварах, только-только начавшие просыпаться от зимней спячки, снова впали в летаргию. На небе горохом высыпали звезды, и ярче всех среди них горела гостья далекой галактики — залетная комета.

Катя сидела в кресле, подогнув ноги в тапочках, опушенных мехом, укрывшись клетчатым пледом. Просто не могла спать в эту ночь. Она чувствовала себя обделенной — ну, вот так всегда. В самый ответственный момент, которого ты ожидала, о котором столько думала, тревожилась, тебя тихонько и галантно оттерли в сторону.

Мужчины... Они всегда отпихивают локтями, даже когда влюблены. Ну, положим, Колосов-то нет, но Вадька... Мужчины все захапали в свои руки. Один с умным видом занят официальным расследованием, другой валяет дурака в роли любителя-детектива. Один ловит не маньяка, другой едет смотреть «Саломею», а она... Бонапарт из рамочки сочувственно улыбался. Катя вздохнула — а ты-то что еще? Ты, мой Император, был точно таким же: Я сам, сам. А в результате — Ватерлоо и Святая Елена. Все вы одинаковы, все вы «все сами». МУЖЧИНЫ. Что еще можно сказать?

А я? А ты, Катерина свет Сергеевна, как всегда, не у дел. Лишняя, как Печорин, на этом свете. Один сказал: не суйся, другой: никаких дам. ЛИШНЯЯ. Так-то...

А где-то, где нас нет, в программе значится «Саломея», которой она даже не увидит. Ей вспомнилась фреска в Никольском храме: Иродиада на золотом троне, печальный влюбленный Ирод, мертвая голова Крестителя, плывущая по воздуху на серебряном блюде. А Саломею стерло время, она так и не увидела ее лица на фреске, только взвихренные танцем одежды.

А может быть, когда эта девочка плясала перед тетрархом во дворе ради своего страшного приза, там, над морем, над горами, стояла такая же тихая, звездная ночь? И было очень душно — ветер, дувший из Ливийской пустыни, утих...

Катя придвинула телефон. Хотела было позвонить Мещерскому и.., не стала. Он тоже не спит, но сказать ему пока нечего. Она набрала совсем другой номер — номер Бена, Бориса Бергмана, его жену Нину увезли в роддом сегодня утром. Бен тоже бодрствовал в ночь «Саломеи». Он схватил трубку через мгновение.

— Алло!!

— Борь, это я. Катя, нет новостей?

— А-а, привет. Нет пока. Я звонил час назад, сказали — роды идут. А ты чего не спишь?

— Так. — Она помолчала. — Борь, а тебе никогда не приходило в голову поставить «Саломею» Оскара Уайльда?

— Нет, я даже как-то и не думал о ней, а что?

— Так. А та сцена в «Снегурочке», ну, «страшная погибель Мизгиря», ты нашел какое-нибудь решение? Помнишь, тебе Сережа еще про лужу крови на сцене говорил?

Бергман вздохнул.

— Я, Кэтти, решил не мудрить. Островский все правильно написал. Мизгирь не должен умирать на глазах зрителей. Смерть — это точка в конце. После нес ничего не остается: ни надежд, ни мыслей. А любовь... Знаешь, «Снегурочка» ведь пьеса о любви человека к его идеалу, а такая любовь просто не потерпит точки. Точка — это крах. А идеальная любовь, законченная крахом, — это.., это... Ради чего тогда вообще играть?

Ну, в общем, я решил, что любовь Мизгиря и лесной феи должна завершиться многоточием. Ведь, когда мы не видим смерть воочию, мы можем и не верить в нее, правда? А если мы в нее не поверим, может, ее и совсем не будет? По крайней мере для моей Снегурочки и моего Мизгиря.

— Ты неисправимый идеалист, Бен, — вздохнула Катя, — я тебя люблю.

— Я тебя тоже, Кэтти.

— Позвони сразу же, если насчет Нины известят.

— Обязательно.

— Все будет хорошо, Борь, сегодня благоприятная ночь для Водолеев.

— Я — Рак, Катенька, но все равно спасибо. Она положила трубку. Посидела мгновение. Потом наклонилась, достала из тумбочки кассету и включила видео. Ночь — длинная, коротать время лучше в компании. Сегодня им с Бонапартом ее составит Мэл Гибсон и его «Храброе сердце». Наконец-то она увидит знаменитый фильм — обладатель «Оскара-96».

А в доме в Холодном переулке тоже не спали. Сидели у зеркал, гримировались, примеряли костюмы. Верховцев, шурша пурпурными шелками театрально-царского одеяния, надевал на голову тиару, выбирал перстни, браслеты. Лели помогла ему застегнуть тяжелое золоченое ожерелье. Он улыбнулся ей. Их глаза встретились, сердца забились в унисон, переполненные ОЖИДАНИЕМ.

— Ты очень молод, тетрарх, — шепнула Лели, притрагиваясь кисточкой к своему лицу. — Муж мой, царь мой...

— Все великое в мире сделано молодыми, — ответил он. — Ты разве не знала?

Лели надела на волосы золотую сетку с бахромой — убор царицы Иродиады.

— Я все хочу тебя спросить, — сказала она, не оборачиваясь. — Почему ты настоял, чтобы твоя Саломея обязательно была блондинкой?

Верховцев приблизил накрашенное лицо к зеркалу. Разве это он там, в его глубине? Нет, не может этого быть. Он не узнает себя — действительно слишком молодой, изысканный, усталый, пресыщенный. ЦАРЬ. Тетрарх. А глаза горят тревогой и нетерпением...