Алексей Азаров - Дорога к Зевсу

В левом ботинке с омерзительным хлюпаньем свирепствует холодная вода. Пальто отяжелело от влаги и давит на плечи. Промозглая сырость преследует меня, не покидая в метро, и она же предпростудным ознобом трясет в темном зале “В.Б.Т.”, где, убивая время, я смотрю хроникальные ленты, два сеанса подряд.

Вечер застает Одиссея на Курфюрстендам слоняющимся возле разбомбленной Гедехтнискирхе. Развалины церкви привлекают меня надеждой отыскать под кирпичом молельную скамью и содрать с нее кусок кожи. Сумрак и отсутствие щупо поблизости придают мне смелости. Вооружившись куском водопроводной трубы, я отворачиваю смерзшиеся обломки и, потрудившись, нахожу искомое. Складным ножом вырезаю стельку, еще одну — в запас и в первом попавшемся подъезде утепляю прохудившийся ботинок… Как будто неплохо; во всяком случае, больше нет ощущения, что идешь по снегу босиком. И на том спасибо.

По пути в контору я покупаю хлебец, помня при этом, что в шкафчике у меня лежит пачка концентратов, а керосинка заправлена до отказа. Когда все уйдут, я сварю себе суп и славно поужинаю, набираясь сил перед утренним сражением с мусором. Кстати, надо похлопотать, чтобы купили новую метлу: моя совсем стерлась и ни на что не годится.

— О шварце Сони, ти-ри-ри-бам! — напеваю я, переступая порог конторы. — Майн либер Сони, тарам-пам-пам…

Немного позднее я позвоню Цоллеру. За день я убедился, что наблюдение снято, и теперь могу со спокойным сердцем утверждать, будто был вчера у Варбурга и говорил с ним о Фогеле… Но где советник? Со вчерашнего вечера его телефон молчит, хотя, помнится, Цоллер настаивал, чтобы после встречи с бригаденфюрером я не мешкал со своим докладом. Остается предположить, что Руди опередил меня. Белобрысый Руди, фактотум Варбурга.

Я вешаю в шкафчик пальто, достаю халат и, переодевшись, роюсь в ранце — отыскиваю котелок. Он куда-то запропастился, а я не факир и не умею варить суп в ладонях. О черт!

— Кого вы ругаете, Франц?

Фрейлейн Анна. Проскальзывает в кладовку и становится за моей спиной. Кладет руку на плечо.

— Господи, до чего вы холодный! Неужели гуляли целый день?

— И утро тоже, — говорю я.

— Но разве?..

Фрейлейн Анна обрывает фразу, а я как раз кстати нахожу котелок, и это, само собой, мешает мне расслышать неосторожно произнесенные слова: “А разве вы не виделись с Цоллером?” — так должен был звучать вопрос, не спохватись Анна и не прикуси язык.

Несколько минут мы болтаем о пустяках: погода, это же неистощимый кладезь тем! Потом Анна уходит, а я, наскоро прибрав в главном зале, запираюсь в кабинете фон Арвида и принимаюсь за поиски Цоллера. Телефон советника не отвечает; я дважды звоню ему с промежутком в полчаса; потом узнаю по справочному номер канцелярии СД — Панков и соединяюсь с дежурным.

— Советник Цоллер? Кто просит господина советника?

— Знакомый, — говорю я.

Маленькая пауза, прерываемая еле слышной репликой, предназначенной не для меня, но тем не менее достигшей моих ушей: “Эй, кто-нибудь там, быстро проверьте линию!” Очевидно, дежурный недостаточно плотно прикрыл ладонью мик­рофон.

— Подождите минуту, его ищут…

Не мешкая, я кладу трубку. Ничего, как-нибудь переживут, если номер телефона, с которого говорил “знакомый”, не станет известен гестапо. Я водружаю котелок на керосинку, и молчаливый Руди незримым присутствием своим сопровождает нехитрую процедуру варки супа. Молчание Цоллера может означать только одно: советник и Руди встретились…

Диван фон Арвида — нечто вроде черной точки в конце моего многотрудного дня. Точнее, тире — черточка длиною в ночь, со­единяющая день прожитый и день начинающийся. Я лежу в тем­но­те, не думаю ни о чем, курю и жду прихода сна. Красный кончик сигареты помаргивает, вычерчивает зигзаги, когда я сбрасываю пе­пел. “Спокойной ночи, Одиссей!” — говорю я себе и отвора­чи­ва­юсь к стене. И засыпаю.

Первое впечатление утра — грубый толчок в плечо и голос:

— Вставай!

Я рывком сбрасываю пальто и сажусь. Протираю глаза. Ежусь от холода и неожиданности: двое в пальто реглан неве­домым путем возникли в комнате и стоят у дивана. Странно, что я не проснулся от света настольной лампы, которую они включили. Да и шагов не слышал. Бесполезно спрашивать, зачем пожаловало в контору гестапо, и я — СС-гауптшарфюрер Франц Леман — вска­киваю и делаю попытку пристукнуть пятками.

— Но, господа…

— Сказано вам: встать и одеваться! Мы из гестапо. Пони­ма­ете?

— Да что я такого?.. — начинаю я, но меня прерывают:

 — Вы ночной сторож?

— А кто же еще? Франц Леман, гауптшарфюрер запаса, с вашего позволения. И, клянусь, я ничего не сделал.

Один из гестаповцев молча бросает мне брюки, другой са­дит­ся в кресло фон Арвида. Я натягиваю одежду и думаю, что в ран­це нет ровным счетом ничего, что представляло бы ценность для тайной полиции. Пока я сам не заговорю, “Миф XX столетия” то­же будет нем…

— Когда вы заступили на дежурство?

— Вчера вечером, около шести.

— Управляющий был здесь? Ну, быстрее, Леман! Был или нет?

— Я не видел.

— Когда он приходит?

Сердце, буквально выпрыгивавшее из груди, укрощенно делает скачок, другой и переходит на обычный ритм… Ах, вот оно что!.. Я одергиваю пиджак и делаю вид, что никак не могу сосредоточиться. На самом деле минута нужна Одиссею для того, чтобы из мелочишек быстренько слепить нечто целое, приводящее к нескольким выводам. Первый: фон Арвида хотят арестовать. Второй: он не ночевал дома. Третий: гестаповцы не имеют пока представления о связях Лемана и Цоллера… Из первых трех напрашивается четвертый: они не беседовали с Анной. А раз так, то, значит, фон Арвид у нее.

— Который час? — говорю я.

— Семь пятьдесят.

— Минут через десять господин управляющий должен быть. Вы уж не сердитесь, но как прикажете объяснить ему, откуда вы вошли?

— Через дверь, Леман. Через эту!

Небрежный взмах руки, одетой в черную перчатку, уточняет, что гестапо проникло в кабинет через запасной ход. Так я и думал. Вряд ли они рассчитывали на встречу со мной, иначе воспользовались бы парадным.

Дверь негромко скрипит, и еще один гестаповец — пониже ростом и в плаще — появляется в комнате.

— В порядке!

— Где он?

— В машине… Можем ехать.

— А этот? Как быть с ним, унтерштурмфюрер?

— Прихватим к нам. Лучше будет, если он не станет трезвонить в конторе.

— Да, унтерштурмфюрер! — И ко мне: — Собирайся, поехали!

— Но, господа… А как же?.. Я же должен еще подмести здесь и в зале. Это же непорядок, господа…

Первый толчок отбрасывает меня к двери, а второй упирает в нее носом. Я едва удерживаюсь на ногах. Спрашивается: и почему только Франц Леман должен терпеть такое обращение? Бурный протест поднимается во мне, но я не даю ему выхода. Сейчас мне не до слов: через полчаса — максимум! — фрейлейн Анна выложит гестаповцам все о треугольнике, вершину которого образует фон Арвид, а у основания мы с Цоллером. Боюсь, что леммы, вытекающие из этого геометрического построения, не обещают Одиссею ничего приятного… Хотя как знать!

Комната со стенами развеселого оранжевого цвета. Деревянная скамья. Лампа под эмалированным колпаком. Сижу, курю, пытаясь заглушить табаком запах карболки. Дым скапливается возле лампы, колышется, плывет. Все повторилось: камера в гестапо и Одиссей — страждущий в узилище. Прошло не меньше часа, а меня никто не вызывает; заперли и ушли, сказав напоследок: “Скоро понадобитесь”.

В прошлый раз, ожидая разговора с Цоллером, я провел в этой комнате целый вечер. Это был не лучший, но и не худший из вечеров, и я без труда забыл о нем, очистив в памяти местечко для вещей посерьезнее. Но вот оказалось, что я поторопился расправиться с прошлым, и оно, сомкнувшись с настоящим, мстит мне за пренебрежение. Да еще как! Сколько ни делаю я усилий, с какой настойчивостью ни понукаю воображение, оно отказывается заполнить пустоты… Где злополучная бумага с показаниями Одиссея в Варбурге? Я писал ее не здесь, а в кабинете. За столом Цоллера. Сейф был закрыт. Что еще? Неважное перо — оно скрипело… Не то! Совсем не то! При чем тут перо?.. Куда Цоллер убрал документ? Три листа плотной бумаги с моей подписью. В стол? В карман? В сейф?.. Руки Цоллера мясисты, с огромными пальцами; они тянутся к столу, берут листы и складывают их. Ну же, Одиссей! Вспомни! Вспомни: как складывают? Еще раз — руки, шелестящая бумага, двигающиеся пальцы… Есть! Он сложил документ вчетверо… и положил в сейф…

Я отбрасываю недокуренную сигарету и тут же зажигаю новую. Во рту горько от никотина; сердце сдавливает короткий спазм… Значит, в сейф! Это плохо; так скверно, что хуже и: не придумаешь. Выходит, документ лежит там и ждет, когда его прочтут. Три плотных листа. Смертный приговор Варбургу и мне. Можно будет, конечно, какое-то время потянуть, посостязаться со следователями в знании уловок, но все равно придет час, когда они выбьют из Варбурга правду и Одиссей пустится в последнее в своей жизни плавание.