Алексей Азаров - Дорога к Зевсу

Я подбираю с полу окурок и, загасив его, прячу в карман. Разбрасываться табаком — величайшая глупость в моем положении. Вряд ли на Принц-Альбрехтштрассе я попаду к альтруисту, который станет снабжать меня куревом. Руки Цоллера, стол, сейф. Вернемся к ним. Цоллер сложил бумаги вчетверо. Случайность? Агентурные документы после регистрации опадают в досье. В папку. Их сшивают аккуратно, ровной стопочкой. Будь Цоллер новичком, он мог бы забыть об этом и согнуть листы по небрежности… Вчетверо. Значит ли это, что советник после ухода Одиссея изъял бумаги из сейфа и переложил в карман?.. А ну, спокойнее, Одиссей! Между догадкой и выводом из фактов дистанция больше, чем от земли до луны. Кроме того, догадка может быть ошибочной, прямехонько ведущей к провалу, тогда как вывод спасает от него. Сложенный вчетверо документ — сам по себе еще не основание для умозаключений. Просто факт. Однако мотивы, руководившие Цоллером в деле. Варбурга, придают фактам особую окраску… Карьера… Дело Варбурга означало для советника прыжок по служебной лестнице. Начальству Цоллер о разработке не докладывал, зная, что в РСХА дело приберут к рукам, оставив на его долю в лучшем случае благодарность за служебное рвение. Следовательно, не было смысла держать бумаги Одиссея в сейфе отделения гестапо. Любая внезапная проверка, ревизия, просто случай превращают их в улики, свидетельствующие, что советник ведет расследование на собственный страх и риск… Итак, он свернул их вчетверо и спрятал в сейф, дабы Одиссей думал, что документы лежат где положено и в будущем не уклонился от сотрудничества… Цоллер обязан был изъять их после моего ухода. Ради карьеры. Ради себя самого.

Окно комнаты выходит во двор. Оно под самым потолком, и я не могу выглянуть. Не скажу, чтобы я обожал пейзажи, открывающиеся в берлинских дворах, но все-таки они приятнее, чем интерьер камеры: железная дверь, скамья, лампа в эмалированном колпаке того типа, который чаще всего встречается в общественных туалетах. А что если подпрыгнуть и подтянуться на руках? Стоит ли?

Лязг засова кладет предел колебаниям Одиссея.

— Франц Леман? Пойдемте.

Я прячу в карман еще один окурок и иду на второй этаж, где попадаю в кабинет, расположенный дверь в дверь против комнаты советника. Здесь двое: унтерштурмфюрер, бывший утром в конторе, и гестаповец в форме, в котором я узнаю дежурного, недели две назад провожавшего меня вниз, в оранжевые апартаменты.

— Садитесь, Леман. Вы знакомы с советником Цоллером?

— Не так, чтобы очень…

— Не притворяйтесь. Шарфюрер, освежи его память.

Дежурный, прищурившись, улыбается.

— Все в порядке, унтерштурмфюрер. Вы не думайте, он парень с головой и соображает, где молчать, а где не нужно. Верно, Леман?.. Вот видите, что я говорил! Он добрый немец, и советник Цоллер так и сказал мне о нем: запомни этого парня, у него острый глаз и неплохая закваска, даром, что он из Эльзаса; если он когда-нибудь придет сюда, проводи его ко мне немедленно… Советник, как видишь, был о тебе высокого мнения, Леман!

“Был”… Руди и Леман встретились!.. Я напускаю на себя важный вид и киваю. Говорю:

— Оно так, конечно, но господин советник специально предупреждали, чтобы я помалкивал. Не знаю, как уж и быть!

Унтерштурмфюрер поощряюще смотрит на меня.

— Превосходно, Леман. Ты действительно парень с головой, и я рад, что советник в тебе не ошибся. Сейчас его нет с нами, но он поручил мне поговорить с тобой. Надеюсь, ты не против? Ты можешь очень помочь нам.

— Ну, если так…

— Именно так. Советник поручил тебе присматривать за фон Арвидом? Верно? Ты что-нибудь заметил?

— Что-нибудь необычное, — вставляет дежурный.

— Еще бы! — говорю я и устремляю на унтерштурмфюрера прямой взгляд. — Господин фон Арвид плохо вел себя. Прямо возмутительно. Он дурно влиял на всех и делал это открыто…

— Что “это”?

— Да с секретаршей! — твердо говорю я — С фрейлейн Анной… Она, конечно, не замужем, да и господин Арвид вправе позабавиться, но только не в открытую, не так, чтобы подчиненные хихикали й вели суды-пересуды.

Унтерштурмфюрер бесцельно перекатывает по столу карандаш. Пытается поставить его на острие, а я наблюдаю за ним и, набрав воздуха в легкие, выпаливаю:

— Они их любовница!

Гробовая тишина служит ответом на заключение, выведенное доверенным лицом советника Цоллера. Унтерштурмфюрер роняет карандаш. Говорит бесцветно и тихо:

— Это все?

— Да, унтерштурмфюрер!

— Хорошо, — вмешивается дежурный. — Где вы были позавчера, Леман? Когда ушли из конторы?

Унтерштурмфюрер поднимает карандаш. Лицо его выражает усталость и скуку.

— Это все известно, шарфюрер. Днем Леман Аренда видеть не мог… Ладно, Леман. Сейчас я отпущу вас, а вы постарайтесь позабыть, о чем вас спрашивали.

“Днем”. Имеющий уши да слышит! Руди убрал Цоллера днем. Позавчера. Если фон Арвиду удастся доказать, что он не покидал конторы, то у него будет железное алиби… Ладно, поживем — уви­дим.

Мокрый, как мышь, я выбираюсь на улицу и устремляюсь прочь от гестапо. Время идет к полудню, а мне потребуется больше часа, чтобы совершить вояж по Берлину: метро, автобус, трамвай, опять метро, и лишь тогда я могу позволить себе позвонить на Беркештрассе и спросить того, кто подойдет, едет ли он домой…

В метро, отделавшись от “хвоста” (если он есть), я немного расслабляюсь и думаю о чем угодно, но не о Цоллере или Варбурге. Я меняю вагоны, делаю пересадки и вспоминаю одну девушку… Я вам, кажется, рассказывал о ней? Дело было так: мы познакомились в электричке, и я назначил ей свидание. Под часами… Понимаете, мне она понравилась, и я очень готовился к встрече. Даже новый галстук достал. Синий, в косую бордовую полосу. Страшно модный галстук… Только все зря. Утром меня вызвали, и я уехал, не успев ее предупредить… Если все кончится благополучно, я разыщу эту девушку и обязательно извинюсь. Какой у нее телефон?

На Котбусер-Тор, где скрещиваются две линии, я делаю последнюю пересадку и, доехав до Моритцплац, звоню Варбургу.

— Вы едете домой?

— Нет, я обедаю в ресторане.

В микрофон доносится тяжелое дыхание Варбурга.

— И приходите без Руди! — жестко говорю я в кладу трубку.

До особняка с фебами я добираюсь пешком. Последняя страховка на случай, если “хвост” умудрился не стряхнуться раньше. Убедившись, что все в порядке, я поднимаюсь по лестнице и толкаю ногой незапертую дверь. Не раздеваясь, прохожу по коридору.

— Что случилось?

Варбург стоит посреди комнаты и ждет ответа.

Я разматываю шарф, снимаю пальто. Перебрасываю через спинку стула и сажусь. Мне жаль расставаться с девушкой, оставляя ее одну под часами, но что поделать, дела не терпят, и, мыс ленно произнеся: “До скорого”, — я отвечаю Варбургу вопросом на вопрос:

— Где документы Цоллера?.. Три листка, где они? Вы поняли, о чем идет речь?

— У меня. Руди…

— Знаю. Положите бумаги на стол и давайте поговорим. И не надо расстреливать меня взглядами. Я не расположен к пикировке.

— Я тоже, — тихо говорит Варбург.

Он неплохо держится. Щеки гладко выбрит! Воротничок и манжеты белы. На брюках идеально прямая стрелка. Только на шее дергается жилка; если б не она, легко было бы ошибиться и вообразить, что Варбург волнуется не больше, чем при свидании с дамой сердца.

— Вы интересовались фон Арвидом, — говорит Варбург и кладет на стол конверт. — Я собрал, что мог. Это было трудно, очень трудно, Одиссей. Кстати, возьмите свои бумаги. Цоллер носил при себе… Так вот, о фон Арвиде. Что вам надо о нем?

— Происхождение, связи, политические взгляды.

— Семья?

— Само собой.

— Хорошо, я начну с семьи. Отец — довольно странная личность. В мае пятнадцатого кайзер вручил ему Рыцарский крест и пожаловал дворянство, а три года спустя, в самом конце войны, Гинденбург распорядился арестовать его за пораженческие взгляды. Дело шло к военно-полевому суду, но в силу ряда причин…

— Революция? — уточняю я любезным тоном. — Он жив?

— Умер в двадцать седьмом от скоротечной чахотки, оставив двоих детей — Гассе и вашего любимца. О Гассе вы знаете, он расстрелян по делу 20 июля, а ваш Фридрих…

— Он не мой.

— Вы не многого добьетесь, Одиссей, если будете меня перебивать… Так вот, Фридрих фон Арвид, как вы и сами знаете, проверяется гестапо.

В основном Цоллером. И не только из-за Гассе, но и в связи с другим братом — двоюродным — неким Кульбахом, бывшим до тридцать третьего депутатом ландтага Вюртемберг-Баден по левому списку. Насколько я выяснил, есть данные, что Кульбах своевременно эмигрировал и через Вену и Прагу попал в Москву. Словом, Фридрих фон Арвид — темная лошадка; вы зря намереваетесь ставить на него.

Я неопределенно качаю головой, не говоря ни да, ни нет. Чем меньше Варбург будет догадываться о моих планах, относящихся к фон Арвиду, тем больше выиграет дело.