Лео Мале - За Лувром рождается солнце

Поистине день моего везения. Мне бы следовало извлечь свой ствол до того, как я занялся замком. Теперь же было слишком поздно. Так сыграем в шута. Ставка та же. Я вошел в гостиную.

– Привет, Ларпан! – сказал я.

– Не подходи слишком близко, Бурма, – посоветовал он мне. – Забейся-ка в тот угол и не шевелись. А руки, если тебе все равно, за затылок...

Мне было не все равно. Мне это причиняло боль. Но ничего не сказав, я отвел руки за затылок.

– Я еще не в форме, – продолжал мужчина. – Совсем даже не в форме...

Медленно отступая назад из-за больной ноги, он прислонился к стене, что позволяло ему облегчить боль и держать под прицелом нас обоих, Женевьеву и меня. Наедине с женщиной он мог позволить себе и сидеть. Мое появление изменило картину. Он хотел быть готовым к любой неожиданности.

– ...Совсем не в форме. Если бы я только знал подонка, который сбил меня своей тачкой...

– Это забавно, – сказал я.

– Что такое?

– Дай настоящую цену, и я тебе найду этого лихача. Я же сыщик.

– Не надолго.

Пожав плечами, я улыбнулся Женевьеве:

– Добрый вечер, любимая.

Женевьева поглядела на меня испуганным взглядом. Закрыв лицо ладонями, она разразилась рыданиями. Ее трясло, словно у нее начиналась истерика. Сверху ее чулок был украшен кружевами и прикреплен к подвязкетонкой пряжкой из бижутерии. Ларпан изрыгнул мерзкое, грязное ругательство.

– Заткнись, – сказал я.

– Бедная дурочка, – произнес он.

Постепенно Женевьева успокаивалась. Из-за ладоней выглянуло заплаканное, исстрадавшееся лицо. Мучительно повернув голову, я кивнул в сторону валявшегося на столе номера "Сумерек", открытого на славном очерке Марка Кове.

– Я же тебе говорил, дорогая. Это была страшная глупость. Она-то и заманила сюда этого ревнивца. Прочтя в больнице эту статью, он задумался, к чему бы она. Может, в его голову полезли и ложные мысли, но ему захотелось снять тяжесть с души. И хотя все еще был не в форме, решил убежать. Прежде всего он раздобыл себе пугач и пару усов, чтобы его не узнали служащие гостиницы, встреться они ему по дороге. А из пущей осторожности он проскользнул сюда через черный ход. Так, Ларпан?

– Не твое дело.

Неожиданно Женевьева встала. Мужчина направил на нее голубоватый ствол своего револьвера.

– Я хочу уйти, – простонала она. – Дайте мне уйти. Я хочу уйти.

– Сядь! – рявкнул Ларпан.

– Скажи же, Робер Уден, – бросил я. – Чего ты от нас ждешь? Долго нас будешь здесь держать?

– Я?

Он презрительно пожал плечами.

– ...Скоро исчезну. Застрелив вас. Вас обоих. Из-за моих ран я не могу повернуться к вам спиной. Все устрою в лучшем виде. Трагические возлюбленные. Двойное самоубийство. Повторяю, в самом лучшем виде.

– Хорошо. Ты нас ухлопаешь и исчезнешь. Но что дальше?

– Не беспокойся о том, что я сделаю потом.

– Потом ты отправишься забрать свою картину, продашь ее и уедешь в другие места.

– Именно так.

– Нет, сударь.

– Что такое?

– Говорю – "нет". Слово "сударь" я добавил по ошибке. За зеркалом нет картины, Ларпан.

Я думал, что он не выдержит и обдаст меня пороховым дымом. Крупный револьвер трясся в его руке, а судорожно сжимавшие его пальцы заставляли предполагать худшее.

– Черт возьми, Бурма! Повтори!

– За зеркалом картины больше нет.

Он сдержал себя ценой сверхчеловеческого усилия:

– И где же она?

– Старик, если хочешь это знать, дай нам обоим, Женевьеве и мне, спокойно уйти. Но предупреждаю, за последние дни картина заметно упала в цене. Такое у меня сложилось впечатление. Вокруг нее столько трупов, что трудно будет найти любителя. Когда их больше четырех, ситуация приобретает скабрезный характер. Но в обмен за наши жизни, Женевьевы и мою, я тебе этого Рафаэля уступлю. Мне наплевать на Рафаэля. Я приятель Фредерика Деланглада и Оскара Домингеса. Что мне Рафаэль!

– Ты несешь чепуху!

– А ты крут, Ларпан. Хитрец. Тебя не проведешь, правда? И ты прав. Все это чушь. Я сказал: картины за зеркалом больше нет, как я бы сказал: храм...

– Оставь храм в покое.

– Охотно. Я безбожник. Так, значит, чушь! И не меньшая чушь тот факт, что существовали два брата близнеца, может, и не поразительно схожих, но вполне достаточно, чтобы обводить вокруг пальца тех, кто часто с ними не встречался и не видел их вместе. Тебе нужна еще чушь такого же рода?

Он будто клоун приподнял одну бровь:

– А я-то принял тебя за простофилю!

– За простофилю или трепача?

– Выкладывай все, что знаешь, Бурма. Я же посмотрю, блефуешь ты или твоей истории с зеркалом можно верить.

– Ты можешь уже сейчас отнестись к ней с доверием. Ты же сам знаешь.

– И все же выкладывай.

– Охотно. Люблю покрасоваться. Особенно перед дамами.

Я нежно и грустно улыбнулся Женевьеве:

– Так вот, два братца, о которых речь, вместе занимались мошенничеством. Оба происходили из стертого с лица земли первой мировой войной местечка, поэтому никаких актов гражданского состояния, ничего! Значит, раз плюнуть! Когда полицейские думали, что мошенник Дома был в одном месте, он появлялся в другом. Блуждающий огонек. Уже тогда ты был половчее своего брата, ибо схватили его, не тебя. Но, может быть, у твоего брата было поболе сердечности? Вы оба ухаживали за некоей Орельенной. И если кто-то из вас и переспал с ней, то не ты. Возможно, я сочиняю. Но мне нужно где-то обнаружить соперничество между вами, чтобы объяснить твой поступок в последние дни. Потому что, позволь тебе самым дружеским образом сказать, ты был бы последним из негодяев, если бы пришил своего брата зазря, даже без такого ничтожного оправдания, как ненависть, пусть крошечная и полузабытая. Итак, однажды братья расстаются. Ты продолжаешь, предполагаю, жить кражами высокого класса, с немалым успехом, а твой близнец под фамилией Лере удаляется в провинцию. Тайна окутывает его жизнь, но это не существенно. Однажды он ударяется в загул. Приезжает в Париж. Его беспомощная жена поручает мне вернуть его заказным письмом. Я его нахожу, и мы становимся приятелями. Его часто забавляют встречи со мной, и он любит надо мной потешиться. Понятно, бывший заключенный (может быть, не бросивший преступной деятельности) под охраной детектива. Он находит это забавным. Настолько забавным, что в прошлом году, во время нового загула, первым дает мне о себе знать. Мы кутим вдвоем. И вот 1954 год. Необычный загул в январе, ведь его время года – весна. И на этот раз он мне не звонит, чтобы оповестить о своем бегстве из дома. Почему? Предполагаю...

Ларпан вздохнул:

– Ты много предполагаешь.

– Старик, таково мое ремесло. Итак, я предполагаю, что ты установил с ним контакт, если допустить... Как видишь, я также и допускаю... Я предполагаю и я допускаю... Так вот, если допустить, что вы их когда-нибудь прекращали... и ты предложил ему участие в одном деле. В третий раз пущенный по его следу супругой, я раскапываю моего Лере в "Полной Миске". Он не выглядит слишком обрадованным нашей встречей и от меня ускользает. У него свидание с тобой в том же конце Центрального рынка, для обсуждения твоего славного дельца. Совершенно безопасное дельце, но оно затягивается. Вы спускаетесь в подвал, который ты, наверное, знал раньше, и – гоп! – нет больше Лере. Его убили и частично изуродовали одной или несколькими пулями. Тебе требовалось безлюдное место, чтобы спокойно обменяться с ним одеждой. Но как только операция доведена до успешного конца, ты бросаешься к телефону – господ из Островерхой башни, пожалуйста. Зачем? Потому что остро необходимо, чтобы тело было быстро обнаружено. А с ним, словно фланелевый жилет, подделка Рафаэля, призванная ввести в заблуждение и все запутать. Требовалось, и очень быстро, чтобы стало известно о том, что некий Ларпан мертв и тем хуже или, скорее, тем лучше, если его заподозрят в причастности к краже Рафаэля. Кого ты хотел при этом надуть? Твоих сообщников, которых ты уже давно задумал бросить, может быть, потому что и раньше ты не был порядочен с ними, как я предполагаю...

– По-прежнему одни предположения.

– О, будь снисходителен. Нет, не одни предположения. Нельзя найти лучшего способа исчезнуть, чем выдать себя за умершего. И это не предположение. Не предположение и мысль, что ты сохранил у себя подлинник картины: ты намеревался его укрыть до появления клиента, разведанного Октавом Мире, и, прикарманив сто и больше миллионов, скрыться. Ибо речь идет о ста лимонах, не меньше. Если ты не знал цифры, то сообщаю.

Ларпан ухмыльнулся:

– Не беспокойся, папаша! Сколько бы ни было лимонов, я их не растеряю, не тревожься.

– Действительно, с такими деньгами в тюрьме ты сможешь воспользоваться заказами. Я продолжаю. После убийства ты мчишься в гостиницу Лере на улице Валуа. Позволь предположить, что ты достаточно порасспросил своего братца, чтобы быть в курсе наших отношений. И что бедный тупица, за несколько мгновений до смерти, поделился с тобой о нашей встрече в "Полной Миске". Поэтому, когда я тебя застаю в номере Лере укладывающим чемодан, ты делаешь вид, что мы уже давно знакомы, но без лишних слов ты быстренько от меня избавляешься. Однако мое посещение тебя гложет. Ты инстинктивно решаешь не рисковать и не брать с собой картины, выходя из гостиницы. Ты укрываешь ее за зеркалом, которое плотнее придвигаешь к стене. Никто не будет ее искать там, кроме тебя, в подходящий момент. А на улице, если случится – кто знает? – неприятная встреча, то у тебя – ничего в карманах, ничего в чемодане. Даже от пугача, из которого пришит Лере, ты осторожно избавляешься. У тебя не произошло ненужных встреч, но взбесившаяся машина сбивает тебя, будто кеглю... Старик, если бы фараоны обнаружили картину в чемодане, ты был бы по-прежнему хорош не для лазарета, а для зала с охраной... Ты и в беде оказался везучим.