Лео Мале - За Лувром рождается солнце

– Да.

– Плохо!

– С головой?

– С ходом моих мыслей. Концы с концами не сходятся. А я чувствую, что должны бы сходиться. Это упорный малый. Парень с...

– Отдыхайте. Я дам вам таблетку.

– Не надо таблеток. Он выпивал, а мне не предложил... Я ему досаждал... Он стоял там, перед зеркалом...

Я посмотрел на зеркало.

Лере вынырнул из глубин зеркала и принялся укладывать лежавший открытым на постели чемодан. Он был в строгом темном пиджаке и брюках в полоску, как у приказчика. Шляпа защищала его глаза от, впрочем, слабого света свисавшей с потолка лампочки. По комнате разносился запах гаванской сигары. Во рту был погасший окурок. "Ну так что? – спросил я. – Смываемся? Возвращаемся домой? " – «Да идите», – произнес, заглатывая "в", с широким жестом Лере. – «Эмилия будет довольна» – «Да». Он затолкнул одежду в чемодан... рубашки... носки... «Вы только что сыграли со мной злую шутку», – сказал я. Он тихо посмеивался. «Но это ничего», – великодушно продолжил я. – «Внесу в счет, который представлю вашей жене». – «Конечно», – пробормотал он. И снова заухмылялся. Конец сигары танцевал у него во рту. Я зевнул, обрывая разговор: «Ну, пока, Лере. Мне платят за то, что я вас сажаю в обратный поезд. Не буду задерживать ваш отъезд». – «Пока», – сказал он. Он повернулся ко мне спиной и налил спиртного себе в стакан, не предложив мне. Затем ушел в зеркало, направляясь к своему несчастному случаю. Чемодан, содержащий носки, рубашки, хорошо набитый бумажник, в который Альбер запускал руку, еще какое-то время оставался на кровати, но потом в свою очередь расплылся и исчез.

Из-за лихорадки и пьянства мои ноги механически задергались.

– Это должно бросаться в глаза, – громко произнес я.

– Опять? Снова начинаете? – сказала Элен. – Пяти минут не можете побыть спокойно? Так не может продолжаться. Придется, наверно, позвать врача... из ваших друзей...

– Не надо врача, – сказал я. – Элен, дайте капельку спиртного.

– Я вам дам таблетку. Нет у меня спиртного. Есть спирт 90-градусный, но вам я дам таблетку.

Она начала готовить свою сатанинскую микстуру.

– Элен, что это за картина?

– Какая картина?

– Да этот идиотский цветной рисунок даже без рамки.

– Как вы и сказали, просто идиотский рисунок. Не более того.

– Случайно, он не подписан Рафаэлем?

– Оставьте Рафаэля в покое.

– Хотел бы, да он настаивает.

– Выпейте-ка это.

Элен поднесла успокоительное к моим губам. Я ее отстранил:

– Только после того, как вы посмотритесь в зеркало. Элен, поглядите-ка в зеркало.

– Никогда не надо перечить больным. Ну вот, я смотрюсь в зеркало.

– Вы выглядите настоящей красавицей. Но будете еще прекраснее, если... На чем держится это зеркало?

– На тесемке, привязанной к крюку, там, вверху. Решительно, не такая уж милая комната. Нищенский способ вешать картины.

– Нищенский? Ну уж этослишком! Поднимитесь на стул и рассмотрите получше этот нищенский способ.

– А вы тем временем будете глазеть на мои ноги?

– Они стоят того, мадемуазель Шатлен.

– Вы решительно чувствуете себя лучше?

– Решительно.

Она взобралась на стул.

– Пыль?

– Много. Решительно...

– Не повторяйте все время "решительно". И перестаньте клеветать на эту комнату. Это комнатка принцессы. Более или менее. Тесемка новая?

– Нет. Но концы очень длинные.

– Потому что недавно зеркало на стене поправляли.

– Возможно.

– Спасибо. А теперь спускайтесь с вашего стула, чуточку подобрав юбку, чтобы мне кое-что досталось за свои деньги.

Само собой разумеется, она соскочила самым целомудренным образом. Есть такие девушки, которые никогда ничего не поймут. Я приподнялся. Несмотря на ее протесты, я в свою очередь влез на стул. В болтающейся рубашке и трусах я выглядел шикарно. Развязав узел на тесемке, я отодвинул зеркало от стены и запустил за него руку. Оттуда я извлек нечто похожее на грубую холстину. С одной стороны, она была шероховатой. С другой, более или менее тоже, но приятна для глаза и очень пестра. Мило и не громоздко. Пятьдесят сантиметров на двадцать пять.

– Боже мой! – произнесла Элен.

– Давайте-ка сюда 90-градусный спирт. Хлопну пол-литра.

Она машинально протянула мне бутылку. Я поднес ее к губам.

– За твое здоровье, Рафаэль, – сказал я, дрожа как осиновый лист.

– Каков Лере! – хмыкнул я.

Я вернулся в свое прежнее лежачее положение на постели. Элен стояла у моего изголовья в пальто, в шляпке, готовая выйти на улицу, с пакетом под мышкой.

– Боже мой! – в сотый раз повторяла она. – Так это был Лере, безобидный Лере...

– Позже я вам все расскажу. Но пока упомяну о двух вещах. На этой улице вы видите перед собой помещение секретариата по делам изящных искусств, а дальше дом, в котором Робер Уден устроил свой театр. Изящные искусства и иллюзионизм. Все вместе. Я нахожу это забавным. Скажите, разве то, что я извлек из-за зеркала, не лучше кролика? Три миллиона, Элен, если Флоримон Фару сдержит слово. Если подведет, я загоню вещицу Корбиньи...

Неожиданно я вздрогнул. Я чуточку замечтался. Совершенно забыл, что, в то время пока обо мне заботились...

– Корбиньи, если он еще жив. Вечером не было сообщений от Заваттера?

– Нет.

– Проклятье! Мне следует подсуетиться.

– Сегодня вы сполна получили свое. Примите это успокоительное.

– Чуть погодя. Так вы хорошо все поняли?

– Да. Я отправляюсь к матери и там спрячу это в шкаф, который она открывает 36-го каждого месяца.

– Превосходно. Завтра увидимся.

– Относительно Лере...

– Позднее. Все объясню позднее.

– Я должна вам кое-что сообщить. Раньше мне не хотелось ставить вас в известность, вы выглядели таким больным! Только что Ребуль позвонил в агентство. Но не для того, чтобы сообщить, что все идет нормально. А для того, чтобы дать вам знать, что сегодня пополудни Лере сбежал из больницы.

Через десять минут после ухода Элен я, в свою очередь, вышел, закутавшись в позаимствованный у Октава Мире короткий плащ с капюшоном, из полного сюрпризов отеля. Хотя отплясывать я еще не мог, мне уже было нетрудно шагать по прямой, а моя голова почти не болела. Когда я смотрел на свои башмаки, то больше не испытывал ощущения, что тротуар сейчас ударит меня по физиономии. С молоком пантеры в желудке и пушкой под мышкой я еще был способен пошуметь. Сначала я заглянул в агентство. На улице нет полицейского. Перед подъездом нет подозрительной личности. На лестнице нет сомнительного типа. В кабинете нет вышибалы. Я переменил рубашку, вооружился своей пушкой, сохранил плащ с капюшоном и вышел в холодную и тихую ночь, направляясь в сторону "Трансосеана".

Я миновал стойку, покровительственно кивнув служащему, и проскользнул к лифтам. Когда цербер наконец-то опомнился, я уже был на пятом этаже. Выйдя из лифта, пешком поднялся на следующий этаж. Освещенные ночниками под абажурами коридоры были погружены в сон. Проходя мимо одного номера, я услышал храп постояльца. Наконец, добрался до двери Женевьевы. Наклонившись, прижал ухо к замочной скважине. До меня донесся шум приглушенных голосов. Я извлек из кармана небольшое орудие, которое служит мне для прочистки трубки и еще для кое-чего. Тонкие никелированные стерженьки, помощники рассеянных людей, часто теряющих свои ключи. Замок скоро поддался подобно слишком уступчивой женщине, но со значительно меньшим шумом. Перед гостиной устроили крошечную прихожую величиной в ладонь, скорее тамбур для звукоизоляции. Обычно дверь прихожей закрыта или заперта. Но это был мой удачный день: она была распахнута, и находившаяся в гостиной чета увидела, как я вхожу.

Одетая в платье, которое я раньше у нее не видел, декольтированное, облегающее и все прочее, скорее ее раздевающее, чем наоборот, Женевьева развалилась на своей кушетке. Обаяния – хоть собирай лопатой! Но выглядела Женевьева плохо. Волосы не убраны, не накрашена, с покрасневшими от слез глазами.

Гость же сначала сидел в кресле, но, как воспитанный человек, поднялся мне навстречу. Это был зрелый мужчина лет пятидесяти с жесткими и несколько оплывшими чертами лица, рассеченного пышными черными усами, с плохо выбритым подбородком. Довольно пышная шевелюра была чуть тронута серебром. Он носил темный, почти черный, строгий пиджак, такой же жилет и брюки в полоску, словно приказчик. Этот костюм выглядел на нем чужим. Правда, так мне, возможно, казалось из-за того, что я знал: костюм не его. Ему явно досаждала одна нога. Он не владел ею полностью. В левой руке он держал тяжелую трость. В правой – крупный револьвер из потемневшей стали, из которой освещение иногда исторгало поэтические голубоватые блики.