Елена Афанасьева - Колодец в небо

Она чуть было не заорала во все горло: «Дочь! У нас есть дочь!». Но вовремя остановилась.

Заорет она, и что? Дальше что?

Снова в здешние съемные апартменты, молиться, чтобы Алика не лишили патента на ночное такси?

Ни за что! Не для того она жизнь свою так долго и так правильно выстраивала, не для того Андрея к высотам его нынешней славы возносила, чтобы все, ею построенное, спустить в обмен на одно мгновение оргазма. Нет уж. Дудки!

Расцеловав Алика и пообещав прийти к нему и следующей ночью, как только Андрей заснет, убежала обратно в свой номер. Но через три часа уже на другом – дневном – такси вместе с мужем мчалась в аэропорт, пообещав себе никогда больше не возвращаться в город ангелов. А если и возвращаться, то без мужа и со страховочной лонжей, охраняющей ее от самой возможности невозвращения в ту тщательно выстроенную ею жизнь.

А жизнь она выстроила себе почти такую, о которой мечтала в училище, – с хорошо разыгрываемой главной ролью жены Великого Актера. Разве что на месте актера оказался не Алик, а Андрей. И любви в ней больше не было. Только вечная тревога, что эта, тщательно выстроенная счастливая жизнь рухнет. Что придет какая-то иная женщина и предъявит на ее мужа свои права. На том основании, что эта женщина Андрея любит, а она, Жанна, нет.

Понимала, что Андрея надо к себе покрепче привязать. Понимала, что привязать к себе Андрея можно только ребенком, которого у него не было и которого он бесконечно хотел. Но у нее снова никак не получалось забеременеть.

Со все нарастающим ужасом она думала о том, что возраст мужчин и женщин не равнозначен. Для нее в ее тщательно скрываемые «скоро сорок» пугающий предел все приближался. Еще несколько лет, а то и месяцев, и возможность рожать будет для нее закрыта уже навсегда. Для Андрея его сорок с небольшим были расцветом. И через год, и через два, и через десять у мужчины будет сохраняться шанс на новую жизнь. Всегда найдется молодая девка, готовая родить своему кумиру ребенка и тем самым отбить его у старой и бесплодной жены.

Попытка превратилась в пытку. Ничего более ужасного, чем заниматься любовью по строгому овуляционному расчету, не знали ни он, ни она. Гормональные накачки, полезные продукты, знахарки и тестеры овуляции – все слилось в одну непрекращающуюся фантасмагорию.

После долгих бесплодных попыток зачать самостоятельно Жанна решила не тратить понапрасну оставшиеся ей крупицы детородного возраста, а прибегнуть к чудесам науки. Но и три попытки экстракорпорального оплодотворения результата не принесли. Она снова и снова ездила в модную гинекологическую клинику, но результат от этого не менялся. Словно саму возможность рожать Андрею детей для нее раз и навсегда закрыли.

У светил медицины, творящих чудеса оплодотворения для других, куда более безнадежных с медицинской точки зрения супружеских пар, в ее с Андреем случае не получалось ни-че-го. Составленные из вынутых из нее яйцеклеток и взятых у Андрея сперматозоидов, тщательно выращенные в пробирке зародыши в ее теле приживаться не хотели.

Не хотели дети Андрея от нее рождаться. Не хотели, и все тут! И никакая медицина помочь не могла. Милая продвинутая докторша Марина, судя по проспектам модной клиники и по гуляющим в светской тусовке обширным слухам, оказавшая аналогичную помощь не одному десятку весьма известных и совсем неизвестных пар, только разводила руками. И объяснить ничего не могла. Беременность не наступала.

А с Андреем за это время что-то случилось. У него изменился взгляд. Снова зажегся единожды виденным огнем.

И Жанна почувствовала опасность.

44. Эпилог – Сейчас. Читая бабушкин дневник.

(Ленка. Сейчас)

«Любить… Любить. Любить! Убить! Убить! Убить. Растоптать. И слышать хруст… хруст… хруст… И знать что ее больше нет… нет… нет…

И глянуть в зеркало. И в этой возбужденной, разгоряченной неравной битвой, испачкавшейся чужой кровью и своей ненавистью безжалостной красивой – не девчонке, а женщине, узнать себя…

И только после этого остывать, остывать… остывать… теряя свое второе белокурое «я», ту часть себя, что пришла мне на помощь из небытия.

И медленно, осторожно входить обратно в свое тело, под шум летнего ливня задремавшее на узкой кровати, торопясь доспросить непонятое.

– Я убила ее?

Тишина.

Мое белокурое «я» растворяется в воздухе. Тает… тает… тает.

– Я убила ее…

– Ты убила ее в себе.

– В себе?

Тишина.

– Разве она была во мне?

Тишина.

– Разве та, которую я ненавижу, могла быть во мне?!

– Все в нас! И ничего вне.

Все в нас…

Все в нас, и нет зла страшнее, чем зло, заложенное внутри.

– Я убила ее?

– Ты убила ее зло, растворенное в тебе. Ту посеянную ею ненависть и злость, которая мешала тебе дышать.

– А она?!

Тишина.

– Где она?! Та, другая, телесная, живая, спящая в одной кровати с ним, где она? Где она?! Не уходи! Не уходи, не исчезай, пока не ответишь… Ты слышишь меня? Где онаааааа?!

– Ее нет. И не было никогда. Все лишь ты. Лишь в тебе, вс… .все… все…

…Встала с кровати. За окном светом, отраженным в окне дома напротив, гаснет закат.

Спала – не спала.

Взглянула в зеркало. Я – не я? Поняла, что я.

И поняла, что была Там. И вернулась. Не знала пока, зачем. Но знала – я была Там. И убила ее Там.

Там я убила ее. Убила ее. В себе? В ней? Вот уж точно, предмет для анализа несостоявшейся психологине, отчисленной с факультета. Отчего мне не дали доучиться и понять хотя бы то, что происходит со мной…»

– О, боже! Бедная бабушка!

Дочитав, Лена отерла со лба выступивший пот. И не могла понять, что ей делать теперь. Верить в переселение душ? Иначе как объяснить случившееся?

Как объяснить, что каждый ее тайный помысел, каждый шаг, каждый сон и то, что приходит на неосязаемой грани сна и яви в обреченной пытке измученного чужим психоанализом сознания, все это семьдесят лет назад уже однажды случилось. Случилось с ее бабушкой, которую не то что она, а и отец ее почти не помнил.

Бабушку Ирину отправили в лагерь в тридцать четвертом. И никогда не бывший бабушкиным мужем дедушка Николай Николаевич только и успел что забрать к себе ее приемного сына с узкими глазками и пролетарским именем Вилен и ее родного трехлетнего сына – своего сына, моего папу. Забрать детей и потерять ее. И прожить всю свою недолгую жизнь с той, которую бабушка убивала в себе. И в тридцать седьмом вслед за бабушкой уйти туда, откуда почти никто не возвращался. И оставить детей той, которую на каком-то неземном уровне подсознания уничтожила бабушка.

За что бабушка так ненавидела Лялю, пойди пойми теперь. Наверное, лишь за то, что когда бабушка встретила дедушку, место рядом с ним было занято. Там была Ляля.

Лялю помнила даже Ленка. Суховатую манерную старушку, с хорошо подкрашенными глазами и свежим маникюром на пожелтевших ногтях.

В ее честь Ленку и назвали Еленой. Полное имя Ляли было Елена Андреевна, но иначе как Ляля ее до самой смерти и не звал никто. И Лене трудно было представить, что бабушка Ляля могла вызывать такие безумные чувства в ее родной бабушке Ирине. Еще труднее было представить, что учившая ее приличным манерам и немецкому языку бабушка Ляля могла кого-то убить, отравить. Но все, кто знал Лялю в ее молодые годы, говорили, что в какой-то странный миг, то ли в 1929-м, то ли в 1930 году, с ней что-то произошло. Из манерной властной женщины она вдруг превратилась в едва ли не полную свою противоположность.

После того как дедушки не стало – профессор-искусствовед получил «десять лет без права переписки» – и еще раньше не стало бабушки Ирины, Ляля одна вырастила и Ленкиного дядю Вилена, и ее отца, тоже Николая. Вырастила приемного и родного сына женщины, которая ненавидела ее больше всего.

Кто теперь может ответить, где болезненный вымысел измученного подсознания юной бабушки, а где иная, недоступная обыденному миру реальность, только через которую порой можно вернуться в нормальный обыденный мир. Убили ли бабушка и пришедшая ей на помощь душа отравленной Лялей дедушкиной белокурой любовницы Лялю? Или они убили Лялину злую суть, тем самым открыв в ее красивом теле простор для сути иной – светлой и доброй, способной заменить мать двум мальчишкам, которые вскоре должны были остаться сиротами?

Ленка сидела за дедушкиным столом в его комнате, в той самой комнате, тени на потолке которой пытали стоявшую во дворе бабушку Ирину.

В эту квартиру в ветхом разрушающемся доме в Крапивенском переулке она с Иннулькой и Антошкой переехала после того, как прошлым летом ушла от Вадима. Отец отдал ей ключи, а вместе с ними и несколько плотных, исписанных стремительным почерком тетрадок бабушкиного дневника. Но время дочитать дневник нашлось только сейчас.

И теперь она сидела над бабушкиным дневником и мучилась над неразрешимыми загадками. Почему все, что написала бабушка, так похоже на то, что недавно, во время своей «второй любви» с Андреем, не сумев одолеть Жанну, писала она сама? И неужели и в ее тонкой, кроткой, удивительно кроткой и красивой, акварельно красивой бабушке Ирине, какой она выглядит на сделанных Ильзой Михайловной фото, могло быть столько отчаянной бездны и столько неистовой ярости?! Или истинная любовь без ярости невозможна?