Николь Апсон - Эксперт по убийствам

Сегодня он, как обычно, отверг любезно предоставленную ему лондонским метро возможность добраться на работу всего за десять минут и пошел пешком. Специфическая атмосфера лондонской подземки была совершенно не для него, и он не переставал удивляться, с какой готовностью в эти дни люди включают в свою повседневную жизнь темноту и стесненное пространство. В Обри этот стойкий, едкий запах подземных туннелей пробуждал воспоминания о призраках прошлого, от которых он, как ни старался, не мог избавиться. В свои сорок пять Обри оказался стар для сражений в окопах и страшные годы войны провел в подземных галереях, так что теперь у него не возникало никакого желания возвращаться к ужасам подземелья ни наяву, ни во сне. Война под землей в отличие от наземных боевых действий требовала не столько физической стойкости, сколько психологической, но людские потери в обоих случаях оказывались вполне сопоставимыми. Под землей минеры тысячами погибали от взрывов, и вода в туннелях стояла вперемешку с кровью, наполняя бесценный для солдат воздух зловонием смерти.

Четыре года сражений в закрытых пространствах с невидимым врагом не прошли даром для Обри — страх и тревога не покидали его и по сей день. Как-то раз, вскоре после окончания войны, жена Обри решила освободить его от мучительной клаустрофобии, убедив зайти в метро на станции «Пиккадилли-сёркус». Но не успел он спуститься на половину лестничного пролета, как ему почудился запах паленых волос и послышался приглушенный звук миноискателя. И Обри бросился на выход, хватая воздух ртом и расталкивая пассажиров. Об излечении клаустрофобии разговора больше не заводилось, а недуг со временем становился все сильнее: стоило Обри оказаться в толпе, да еще и в замкнутом пространстве, будь то театральный бар или фойе, он каждый раз с неимоверным трудом держал себя в руках. Построенный под тротуарами Лондона огромный подземный город, следуя за расширением своего наземного собрата, разрастался с каждым днем, но Обри был рад, что может держаться от него в стороне.

Надвинув пониже шляпу, чтобы защититься от дождя, теперь уже лившего как из ведра, и вспоминая недобрым словом зонт, забытый дома в передней, продюсер шествовал мимо правительственных зданий на Грейт-Джордж-стрит в сторону площади Парламента, одному из немногих в Лондоне открытых пространств, которое удалось сохранить, — за что Обри был чрезвычайно признателен городу. На ходу он перевел взгляд на фасад одного из видавших виды домов, чтобы удостовериться, сидит ли женская фигура на своем обычном месте у окна. И Обри не был разочарован: она действительно там сидела, как всегда неподвижная, с едва различимыми очертаниями, в прямоугольнике электрического света, зажженного по причине мрачного, дождливого дня. За последние несколько недель эта фигура в окне стала такой же неотъемлемой частью его прогулки, как безмятежные статуи на площади. Каждое утро независимо от времени она сидела у окна с таким неизменным постоянством, что Обри стали одолевать сомнения: а вдруг и эта женщина тоже статуя, пока однажды утром он не увидел, как она поднялась со своего места и ушла в глубь комнаты. Интересно, что за жизнь она ведет в этом поблекшем от времени доме? Вряд ли она хозяйка дома — ее комната была слишком высоко; но и не служанка тогда бы она сидела еще выше. Правда, в подобного рода домах прислугу больше не использовали. Таких, как эта незнакомка, в Лондоне теперь, наверное, были тысячи — вдовы или просто одинокие женщины в том возрасте, когда замужество уже нереально; они жили в однокомнатных квартирках, не столько участвуя в жизни, сколько созерцая ее.

Обри хотел помахать женщине рукой, но, поразмыслив, передумал — приветствие незнакомца, особенно хорошо одетого и явно состоятельного, скорее всего будет выглядеть дерзким или снисходительным — и двинулся дальше. Мельком взглянув на часы, Обри убедился, что у него достаточно времени, чтобы сделать крюк и пройтись к Вестминстерскому мосту, вид с которого ему никогда и ни в какую погоду не мог наскучить. Был тот редкий случай, когда он не торопился в «Новый театр», зная, что там его ждет длинный и, без сомнения, полный жарких споров день. Сегодня продюсер должен принять окончательное решение о проведении гастролей по стране одного из наиболее успешных спектаклей и обсудить с заинтересованными лицами новую постановку пьесы того же автора. Обычно на таких обсуждениях проблем не возникало, поскольку остальные участники встречи доверяли ему и его опыту, но с «Ричардом из Бордо» назревали неприятности. Ведущий актер спектакля, вообразивший себя — и не без некоторого основания — королем лондонской сцены, собирается предпочесть прелестям провинции славу кинозвезды и хочет разорвать контракт с театром. Но Обри уже придумал ответный ход: он предложит Джону Терри профинансировать фильм с его участием, если тот все же отправится с театром на гастроли в провинцию. Возникли некоторые сложности и с Джозефиной Тэй, которая раз за разом стала проявлять неуместную принципиальность там, где, по его мнению, делать этого не следовало. К тому же ее имени в интересах его бизнеса следовало придать большую популярность, но Джозефина Тэй — полная противоположность Терри — ни за что не хотела выставлять себя напоказ, и тем более после этого мерзкого судебного процесса. Не в первый раз Обри обругал себя за то, что позволил подобному случиться. Зная Винтнера, он должен был это предвидеть. Ну что же, работать с Джозефиной, конечно, непросто, но Обри восхищался ее литературным талантом и считал очень перспективным автором.

Он понял, что его вдруг стали утомлять вечная напряженность и нескончаемые склоки в театре, — этого, в конце концов, у него хватало и дома. Обри, конечно, был способен в любой момент положить конец всяким распрям, и все-таки ему стало не по себе при мысли о предстоящих перепалках. И тут он вспомнил еще кое-что. По традиции, которую завел сам Обри, а придумала ее любимица, исполнительница роли Жанны д’Арк, в последнюю неделю поставленного под его руководством спектакля он на несколько минут появляется на подмостках; и сегодня в финальной сцене Обри должен был выйти в роли стража. Этот краткий выход — единственный миг, когда он позволял себе быть в центре внимания публики, — всегда забавлял его. Сегодня же Обри подумал о нем с неприязнью.

Но стоило ему ступить на Вестминстерский мост, как настроение его поднялось. Не будучи поклонником романтической поэзии, Обри, однако, разделял мнение Уильяма Вордсворта, который писал, что на земле найдется мало столь прекрасных мест, как этот отрезок реки. Конечно, со времен описания Вордсворта пейзаж значительно переменился, но красота его не поблекла: вид череды изумительных зданий, выстроившихся вдоль набережной Милбанкдо самого моста Лэмбет, был поистине великолепен.

Тут взгляд Обри упал на видневшийся в отдалении Сомерсет-Хаус,[9] и продюсер подумал, что надо все-таки разыскать нужную ему информацию. Дело это теперь не терпело отлагательства.

Стоя на мосту, Обри заметил, что многие останавливаются, чтобы полюбоваться открывающимся видом. Одна молодая пара, находившаяся невдалеке, привлекла его особое внимание. Под укрытием большого старого зонта, держась за руки и прижавшись друг к другу, они не глазели по сторонам, а, перегнувшись через перила, смотрели на воду. Парень и девушка вели неторопливый, негромкий разговор, и хотя речь шла о вещах маловажных, Обри вдруг осознал, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного той радости, с которой эти двое предвкушали свою будущую близость. Контраст между его и их жизнью был разителен, и ему безумно захотелось такого же незамысловатого чуда. Не в силах больше смотреть на них, Обри отвернулся. Семейная жизнь Обри не стала ни увлекательным приключением, на которое он поначалу надеялся, ни легким и приятным компаньонством, которым супруги среднего возраста заменяют индивидуальную скуку. Его жена, остававшаяся дома в одиночестве практически всю их семейную жизнь, поскольку он или сражался на войне, или пропадал на работе, конечно же, немало размышляла о том, почему и для чего он в таком случае на ней женился, но она оказалась слишком хорошо воспитана, чтобы задать подобный вопрос вслух. Как бы то ни было, но они утратили взаимное влечение и не сумели создать хотя бы видимость семейного счастья, и ощущение бессмысленности такого существования витало над ними уже долгие годы. Но, что хуже всего, оно наложило печать и наследующее поколение. Насколько Обри мог судить по своим обрывочным, неловким беседам с сыном, его супружеская жизнь оказалась ничуть не более удачной, чем отцовская. Благодаря театру, которому Обри отдался с головой, семейные тяготы оставались где-то на периферии его существования, но теперь, когда и в театральном бизнесе не все ладилось, он вдруг пришел к печальному выводу, что не удалась вся его жизнь вообще. А еще он стал испытывать страх, страх совершенно безотчетный, но сильно напоминающий тот, что Обри ощущал когда-то в подземных туннелях.