Борис Акунин - Алтын-Толобас

Доскональное знание московского речевого похабства нужно было не только для воинской службы, но и для успеха Диспозиции. Поэтому лаяться Корнелиус выучился так убедительно, что бывалые кукуйцы только крякали, а Стешка иногда краснела, иногда смеялась. Погодите, грозился про себя фон Дорн, то ли еще будет. Так выучусь на вашем варварском наречии изъясняться, что никто по разговору за немца не признает.

По правде сказать, и туземную любовницу поручик завел себе неспроста, с умыслом. На его бравые усы и сахарные, толченым порошком чищенные зубы заглядывались и служанка Лизхен из «Аиста», и вышивальщица Молли Дженкинс, а он предпочел Стешку. Почему? Кроме прочих уже упомянутых резонов еще и потому, что половина времени при свиданиях уходила на учение: как называется вот это, как сказать вот то, да как правильно выговорить «pastszchenok».

По вечерам, наскакивая в конюшне на мешок с соломой и тыча в него из разных позиций шпагой (эту экзерцицию необходимо проделывать ежедневно, чтобы не утратить гибкости членов и сноровки), фон Дорн воображал, что разит весь сонм подлых московитов, и говорил своим врагам так.

Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусном болоте? Положили в гроб, заколотили гвоздями и сверху присыпали сырой русской землей? Мы, европейцы, для вас – нелепые, безъязыкие уроды, nemtszi, каждого такого за версту видать? Говорите, у вас не бывало прежде, чтоб иностранец из Москвы обратно в Европу убежал? Кто пробовал – быстро ловили, били батогами, рвали ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты длиннобородые, такого немца, как Корнелиус фон Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицей вам всем в глотку! Верну себе свободу, добуду богатство, и с обидчиком сквитаюсь, dolg platezchom krasen.

А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.

За год, к следующему лету, выучить русский язык – да так, чтоб не могли опознать иностранца. Московская одежда уже была припасена: кафтан, островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца через два-три, пора будет бороду отпускать.

А главный пункт Диспозиции состоял в том, чтоб из Москвы не с пустыми руками утечь, побитой собакой, а при трофеях и полном душевном удовлетворении.

В день, когда подьячий Иноземского приказа Федька Лыков, от кого все обиды и ущемления, за какой-нибудь надобностью явится в присутствие при «большом наряде», то есть в казенном царском кафтане из Оружейной палаты, подстеречь мздоимца в тихом углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз по лбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь золотом тканый, с жемчужным воротником и рубиновыми пуговицами с него снять, шапку с соболями и алмазным аграфом тоже. Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченное жалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.

Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и брату Клаусу на возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусного Федьку за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместит ущерб до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, «Корнейку Фондорина».

К своему переиначенному на туземный лад прозванию поручик привык не сразу. Выговорить «Cornelius von Dorn» русским отчего-то было не под силу. Теперь он откликался и на Корнея Фондорнова, и на Корнейку Фондорина. Пускай. Недолго терпеть осталось.

Напоследок, перед тем как идти к Стешке обедать, Корнелиус затеял главное на сегодня упражнение: огненный бой ротным построением. Эта батальная премудрость была его собственным изобретением, предметом особенной гордости.

Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказался пригоден к стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия да отсутствием пуль с порохом солдаты палить не умели вовсе. Когда, избавившись от капитана Овсейки и кое-как наладив мушкеты, Корнелиус впервые повел роту на стрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетеры крестились и жмурили глаза, а двое (сам же и недосмотрел), забыли в стволе шомполы, отчего одному вышибло глаз, другому оторвало пальцы. Положим, за увечья поручику ничего не было, в московитском войске это дело обычное, но пришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь – хоть в армию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.

Мишени фон Дорн велел воткнуть в землю у глухой стены заброшенного лабаза: сто жердей с руку толщиной – вроде как турецкие янычары.

По команде «Рота, к палбе становис!» солдаты забегали, выстроились четырьмя шеренгами, каждый на своем месте. В первой шеренге лучшие стрелки, за ними, в затылок, заряжальщики.

Верховой боярин подъехал ближе, встал подле арапа. Теперь можно было разглядеть и лицо: резкие, сухие черты, нос с горбинкой, а брови при седой бороде черные. По всему видно, большой важности человек.

Корнелиус покосился на вельможу. Кланяться, lomati schapku или нет? По воинскому уставу на учениях необязательно. Ну, раз необязательно – так и нечего.

Отвернулся, махнул тростью:

– Пали!

Чем хорошо было фондорновское построение – никаких приказаний от командира больше не требовалось. Стрельба велась не залпами, а вольно, когда кто получше прицелится. Пальнул, а сзади уже новый снаряженный мушкет подают, и так без перерыва. В минуту мушкетер из первой шеренги до четырех выстрелов делает – да не вслепую, как заведено во всех армиях, а с толком и смыслом.

Красуясь перед боярином и прочими зрителями, Корнелиус сел на барабан, закинул ногу на ногу и даже трубку закурил. Грохот, дым, от жердей щепа летит, а командир знай себе позевывает – мол, мне тут и делать нечего.

Трех минут не прошло, а от сотни мишеней нетронутыми много десятка полтора осталось. Были янычары, да все полегли.

Корнелиус дунул в глиняный свисток, слышный даже через пальбу. Мушкетеры сразу ружья к ноге.

– Багинет! – крикнул фон Дорн.

Солдаты воткнули в дула длинные штыки.

– Атака, марш-марш!

И тут уж Корнелиус недокуренную трубку отложил, шпагу из ножен выхватил и вперед.

– Ура-а-а!

В мгновение рота смела последних безответных турок к разэтакой матери.

Когда фон Дорн снова выстроил разгоряченных, с черными от порохового дыма лицами солдат, кто-то сзади тронул его за плечо.

Давешний арап, лицом еще чернее мушкетеров. Сказал по-русски (Корнелиус сначала чистоте речи позавидовал, а уж потом вник в смысл):

– Поди-ка. Шляпу поправь и иди. Ближний государев боярин Матфеев с тобой говорить желает.

Фон Дорн трость выронил, схватился шляпу выравнивать. Так вот что это за вельможа! Самый первый российский министр, пожалуй, что и канцлер, наиглавнейший царский советник, коннетабль всех московских армий Артамон Сергеевич Матфеев!

Если б знать – непременно поклонился бы, шея бы не переломилась. И на барабане развязно, нога на ногу, рассиживать не следовало, да еще с трубкой.

Шагая, как на параде, приблизился к великому человеку, вытянулся тетивой, шляпу с перьями сдернул. Вытаращился снизу вверх ревностно, как подобает. По московитскому артикулу называться и докладывать начальству не полагается. Спросят, кто таков – тогда и отвечай.

– Ловко командуешь, капитан, – сказал канцлер, глядя на фон Дорна холодными голубыми глазами. – Никогда такой сноровки не видал. Ты кто? Какого полка?

– Хрестьяна Либенавина полка третьей мушкетерской роты поручик Корнейка Фондорн! – гаркнул Корнелиус без запинки и почти без акцента.

– Немчин? – спросил боярин и сразу, не дожидаясь ответа, задал еще несколько вопросов, так что стало видно – человек ума скорого, нетерпеливого. – Сколько лет как в Россию выехал? Или из «старых немцев»? Где ротный капитан? Почему на барабане сидел, когда рота палила?

Фон Дорн стал рапортовать по порядку, стараясь делать поменьше ошибок.

– Точно так, немец. Выехал тому полгода. (У боярина удивленно дрогнули брови). Капитан Творогов недужен. А на барабане сидел нарочно. Будто турецкий пуля командир сразил, а это ничего, бою не помеха. Если так палить, рота отлично может и совсем без командир.

– Это какой такой Творогов? – спросил Матфеев арапа.

Черный человек сказал – вольно, спокойно, будто равному:

– Овсейка Творогов, из боярских детей. Сам он солдат выучить так не мог – по все дни пьяный валяется. Гнать бы его, бражника, в шею, да он Хованскому, князь Ивану, крестник. Я ж говорил, боярин, стоит на ученье это поглядеть. И на поручика этого. Кого ж лучше вместо Митьки?

Корнелиус покосился на удивительного арапа. Всё знает, даже про овсейкино пьянство!

Министр-канцлер внимательно рассматривал фон Дорна, что-то прикидывал. Чего ждать от этого осмотра, было неясно, но чутье подсказало поручику – сейчас, в сию самую минуту, решается его судьба, и от такого соображения Корнелиус стиснул зубы, чтоб не застучали.

– Ну гляди, Ванька. – Матфеев потер веки (пальцы у боярина были сухие, белые, с перстнями). – На тебя полагаюсь. Разъясни капитану, что к чему, а я в Грановитую, Думу сидеть.