Игнасио Гарсиа-Валиньо - Две смерти Сократа

Из глубокой задумчивости Продика вывел стук лопат. В одной стадии от него хоронили какого-то человека. Софист подошел поближе. Могилу рыли пятеро чужестранцев, по виду — рабы-гребцы. Мельком поглядев на незнакомца, они продолжали копать. Продик поздоровался. Ответа не последовало. Бросив взгляд на окровавленный труп, софист тут же узнал его.

Перед ним лежал Алкивиад.

В этом не было никаких сомнений. На груди у стратега зияла глубокая рана. Продик стал произносить слово «друг» на разных языках, пока не добрался до персидского. Рабы закивали.

— Кто его убил?

Гребцы переглянулись и снова уставились на Продика, то ли с презрением, то ли с недоверием, то ли просто не понимая. Ответа не было. Наклонившись к трупу, Продик заметил, что он сжимает в руке шелковый лиловый шарфик.

Закончив копать, гребцы подхватили труп за руки и за ноги и бросили в могилу. Он упал на дно с глухим звуком, на поверхность взметнулись комья сухой земли. Рабы торопливо зарыли могилу, не выказывая никаких чувств, взвалили лопаты на плечи и поспешили прочь.

Продик сел в повозку и велел гнать во весь опор, чтобы поскорее добраться до дома Аспазии. Ему не терпелось принести женщине добрые вести. Софист вбежал в спальню подруги и застыл на пороге. Он ясно расслышал поступь Смерти.

Руки Аспазии были холодны, как лед, как железо, как могила, черты ее разгладились и застыли, в глазах не было никакого выражения, словно у статуи. Аспазии больше не было, от нее осталось лишь неподвижное, ненужное, поблекшее тело. Продик спрашивал себя, видит ли она его сейчас, смотрит ли на него, как он смотрит на нее.

ПРОДИК выполнил свою миссию слишком поздно. Ночью друзья сожгли тело Аспазии на горе Ликабет, и синеватый дым поднимался к далеким звездам. Двести человек стояли вокруг костра, сжимая в руках факелы, и беззвучно возносили молитвы богам. На похороны пришли в основном женщины, но были и мужчины, а среди них — немало известных и влиятельных людей. Продик добился, чтобы не было ни музыкантов, ни плакальщиц; Аспазию всегда угнетало показное горе помпезных похорон.

Церемония получилась скромной, тихой и достойной, как раз такой, как хотелось бы покойной. Вместе с пеплом по ветру развеяли лепестки анемон. Оратор Лисий произнес короткую, складную речь, которая никому не запомнилась. Люди расходились молча, погруженные в собственную печаль.

Продик, не колеблясь, воспользовался давно утерянным званием посла, — о его отставке знали только Аспазия и правитель Кеоса, — чтобы добиться аудиенции у членов Ареопага; он заявил, что готов прояснить обстоятельства смерти Анита. Ответ последовал незамедлительно: софисту надлежало явиться в последний день боэдромиона[99], когда заканчивался сбор винограда.

День выдался ветреный, в воздухе чувствовалось дыхание осени. После смерти Аспазии у Продика началась бессонница, по утрам его мучили головные боли. От боли у софиста едва не лопались глазные яблоки, он чувствовал острую жалость к себе вперемешку со стыдом и горечью, ощущал себя старой развалиной, полусгнившим остовом затонувшего корабля. Собравшись с силами, софист выбрал подходящее платье, чтобы предстать перед судьями подобающим образом, и даже попытался отрепетировать речь. Впрочем, вскоре он оставил эти попытки, положившись на дар красноречия, имевший обыкновение просыпаться в критические моменты.

У подножия холма Ареса Продик вылез из повозки и проделал оставшуюся часть пути пешком, в надежде, что свежий ветер пойдет ему на пользу. Ареопагиты расположились на трибунах, неподвижные, словно статуи. Софист поклонился. Старцы глядели на него сверху вниз со своей высокой трибуны; Продик подумал, что это отличный способ подчеркнуть свое положение и унизить просителя. У софиста было отвратительное ощущение, что его вот-вот вырвет прямо на землю священного холма, во славу Ареса и всей олимпийской шайки. Нужно было собраться, хотя бы ради Аспазии. Продик проглотил слюну и крепко сцепил пальцы на животе, словно надеялся усмирить свой желудок.

Неудачное начало жертвоприношения отвлекло софиста от неурядиц в собственном организме. Подхваченный ветром пепел полетел прямо на старцев, заставив их кашлять и вытирать слезы, а огонь в треножнике никак не хотел разгораться. Зрелище вышло столь комичным, что Продик немного приободрился, несмотря на то что боль все еще пульсировала в его висках. Наконец прислужники помогли старцам привести себя в порядок, водрузили курильницу на жертвенный алтарь и после двух неудачных попыток все-таки сумели разжечь огонь.

Откашлявшись, обескураженные судьи пробормотали неловкие извинения, и Продик почувствовал к ним что-то вроде симпатии, хоть и старался не поднимать глаз, чтобы не показаться чересчур дерзким. Наконец кровожадный бог получил свои жертвы. Настал черед софиста. Продик почти вплотную подошел к трибуне, опасаясь, что среди архонтов могут оказаться глухие, и заговорил, стараясь перекричать ветер:

— Досточтимые граждане! Я, посол Кеоса, по поручению Аспазии из Милета расследовал обстоятельства убийства Анита, чтобы передать преступника в руки правосудия. Я пришел сюда именем Аспазии, которой, к великому сожалению, больше нет с нами. Я начал расследование в тот момент, когда эта достойная женщина уже была тяжело больна, и теперь, завершив его, выполняю данное ей обещание защитить доброе имя «Милезии» и смыть с ее гетер и гостей пятно позора.

Прервавшись на мгновение, Продик оглядел суровые, морщинистые лица архонтов, которые нетерпеливо слушали, кутаясь в свои туники. Софист понял, что старцы ловят каждое его слово, ожидая, когда он совершит непоправимую ошибку.

— Я осмелился предстать перед Ареопагом, чтобы выполнить обещание и сообщить вам о результатах своего расследования. Мною были опрошены все подозреваемые, ранее заявившие о своей невиновности, и, тщательно проверив их показания, я пришел к выводу, что все они говорили правду. Можно с уверенностью сказать, что подозрения в отношении гетер или посетителей дома свиданий не нашли подтверждения: ни у одного из них не было ни мотива, ни возможности, чтобы совершить это преступление. Насколько мне известно, смерть Анита сочли убийством, а не самоубийством потому, что на рукояти ножа, вонзенного в его сердце, лежала правая рука, в то время как Анит был левшой. В этом я вынужден согласиться с уважаемыми судьями. Однако было бы ошибочно полагать, что рука самоубийцы непременно должна была лечь на рукоять непосредственно в момент его смерти. Исходя из этого, я не могу исключать, что покойный убил себя сам. Рассмотрим эту возможность. Можно ли считать, что положение тела, при котором правая рука лежит на рукояти ножа, означает, что удар был нанесен именно этой рукой? Откуда нам известно, что во время агонии поза умирающего оставалась неизменной? Я осмелюсь предположить, что перед смертью покойный мог положить правую руку на рукоять, сознательно или неосознанно. Не исключено, что он пытался вонзить оружие глубже или, напротив, вытащить его из раны.

Продик остановился, чтобы передохнуть. Голова больше не болела. Глядя на дым жертвенного костра, софист надеялся, что Аспазия слышит его. Он продолжал:

— Предположим, досточтимые граждане, что Анит все же совершил самоубийство. Можем ли мы судить о мотивах его поступка? Они никому неизвестны, все наши версии будут лишь более или менее вероятными допущениями. Тем не менее, в ведении суда находится определение виновного и назначение наказания. В том случае, когда жертва сама наносит себе смертельный удар, преступление само по себе является наказанием. Правосудию нечего к этому добавить. Я смею надеяться, что, принимая решение о судьбе дома свиданий, вы учтете огромную роль, которую это заведение играет в жизни города, и весьма высокую вероятность волнений, которые последуют за его закрытием. В ходе расследования мне, помимо прочего, удалось выяснить, что гетеры «Милезии» почитают Афродиту и Афину, помнят о долге, соблюдают законы и приносят городу огромную пользу. Закрытие дома свиданий не принесет Афинам ничего, кроме распрей и смуты. Досточтимые граждане! Трудно переоценить вклад покойной ныне супруги великого Перикла в укрепление нашей демократии и перечислить добрые дела, совершенные ею во славу Афины, защитницы нашего города. В память о ней я прошу вас проявить добрую волю.

Слово взял старейший ареопагит, смущенный и тронутый речью Продика:

— Достославный софист, оратор и посол! Мы с превеликим удовольствием выслушали твои слова и разумные советы и ценим твою заботу о благосостоянии нашего города, а также о памяти почтенной Аспазии, кончину которой все мы горько оплакиваем. Наше собрание вскоре вынесет свое решение. Мы примем его, полагаясь на милость Зевса, и немедленно известим тебя.