Валерия Вербинина - Золотая всадница

– Для Милорада это конец, – снисходительно пояснил Петр Петрович. – Не знаю, что было истинной причиной его отставки, постоянные жалобы Лотты или что-то еще. Его высочество тоже недавно был у короля, а королева Шарлотта вообще никогда не жаловала адъютанта. Так или иначе, мы избавились от опасного интригана, который только и делал, что вредил нам.

– А как вы думаете, что было истинной причиной его удаления? – задала Амалия вопрос, который жег ей губы.

– Возможно, он стал слишком много брать на себя, – со смешком ответил резидент. – Я бы сказал, что Войкевич просто зарвался, выражаясь простонародным языком. В какой-то момент он перешел черту, которую нельзя было переходить, именно это его и погубило. Больше вы не будете играть с ним в теннис, Амалия Константиновна, но, я убежден, в этом городе найдется немало куда более достойных людей, которые с удовольствием составят вам компанию.

Говоря о причинах, которые побудили короля столь круто обойтись со своим вчерашним другом, Петр Петрович был прав только отчасти. Раньше Стефан смотрел сквозь пальцы на проделки своего адъютанта, однако его задело, что тот слишком близок с Амалией, с которой сам король собирался познакомиться покороче. Тут весьма кстати подоспела Лотта со своей жалобой – и судьба незадачливого полковника была решена.

В своей жизни Амалия встречала достаточно людей, которых капризная богиня Фортуна сбросила с вершины благополучия на самое дно, и она знала, что немногие выживают в таких обстоятельствах. Обычно эти несчастные превращались в тень себя прежних, в жалкое подобие, которое кое-как влачило существование. Даже внешне они менялись – словно усыхали, становились меньше ростом, и в тоскующих их глазах загорался прежний огонь, лишь когда они вспоминали о прошлом. Впрочем, им и не оставалось ничего, кроме воспоминаний. Люди, которые в былые времена заискивали перед ними, теперь в лучшем случае проходили мимо, а новые баловни судьбы были оскорбительно равнодушны и не желали их знать. Каково же будет Милораду, с его пылким характером и гордым сердцем, чувствовать себя одним из этих изгоев, ловить на себе пренебрежительные взгляды и терпеть, как последнее ничтожество попытается отыграться за мнимые или действительные обиды, которые адъютант нанес ему в прошлом?

«А что, если он застрелится? – со страхом подумала Амалия. – Это вполне в его характере, такая реакция на такую обиду. Нет-нет, этого нельзя допустить!»

Попрощавшись с Олениным, она тотчас же велела заложить карету, чтобы ехать к полковнику.

Амалия впервые оказалась у него дома, и особняк Войкевича, который молва упорно именовала дворцом, не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления. Обстановка была красивая, но чувствовалось, что здесь живет человек, не родившийся в уюте и не умеющий его ценить. Слуга, чем-то напоминающий полковника (вероятно, его дальний родственник), попросил Амалию подождать и вышел. Он долго не возвращался, и моя героиня стала терять терпение. Теперь ей представлялось, что идея навестить и успокоить Милорада была не так уж хороша. А если его уже утешили и он сейчас с женщиной, что тогда?

Амалия посмотрела на одну дверь, которая вела из гостиной, на другую и двинулась к той, которая была ближе. Поблуждав по коридорам, она оказалась возле комнаты, из которой доносились взволнованные голоса. Один голос Амалия узнала сразу, это был полковник. Второй принадлежал королевскому секретарю, кузену Войкевича.

– Я убью эту дрянь, клянусь! И проклятый Кислинг… Какая у него была торжествующая морда, когда он смотрел на меня!

«Кого это он опять собирается убить?» – подумала Амалия. Однако из следующих фраз, в которых было много не одобренных этикетом выражений, выяснилось, что Войкевич имел в виду причину своего изгнания, мадемуазель Рейнлейн.

– Милорад… – лепетал секретарь. – Милорад, не сходи с ума!

Ответом ему был яростный взрыв ругательств.

– И он ссылает меня – в Дубровник! На край света! Почему сразу не в Сибирь, Тодор? Почему не туда? Уж верно, русский царь по знакомству подыскал бы там для меня местечко!

– Милорад, тебе нельзя волноваться… Ведь у тебя такие планы! Помнишь, что ты мне говорил?

– А, планы! – с раздражением отмахнулся Войкевич. – О чем ты говоришь? Чтобы осуществить мои планы, надо находиться в столице! Возле короля! А если я буду в Дубровнике, то… даже эта носатая дура, дочка Рукавины, на меня не взглянет! Боже мой…

Он замолчал, и несколько мгновений Амалия слышала только его прерывистое дыхание.

– Милорад, – серьезно сказал Тодор, – тебе нельзя сдаваться. Нельзя! В конце концов, у тебя остается твой полк, твои люди. Конечно, у тебя отобрали звание адъютанта…

– Жизнь у меня отобрали, – уже без особой злобы промолвил Милорад. – Жизнь! Что я буду делать в Дубровнике? Кому я там нужен? А не уехать никак нельзя, иначе будет еще хуже.

– Я думаю, – несмело заметил секретарь, – меня, наверное, тоже того… Попросят. Ведь всем известно, что я твой родственник.

– Король никогда на тебя не жаловался, – тяжелым голосом ответил Войкевич. – Держись за место, Тодор! Для меня сейчас это очень важно.

– Разумеется, я постараюсь замолвить за тебя словечко… – начал его собеседник. Но Милорад перебил его:

– Нет! Ни словечка, ни полсловечка, слышишь? Ты только все испортишь. Пусть все идет как идет!

– Но ты ведь не сдашься? – спросил Тодор после паузы.

– Я никогда не сдаюсь, – отрезал Милорад.

Немного успокоившись относительно того, что Войкевич, хоть и пребывает в состоянии, близком к отчаянию, все же не собирается совершать самоубийство, Амалия вернулась в гостиную. Через несколько минут к ней вышел Милорад. Он силился улыбнуться, но в глазах его застыла мука. Раньше он всегда был одет с иголочки, а теперь ворот его был расстегнут, и одна из манжет некрасиво топорщилась.

– А, сударыня! Пришли взглянуть на поверженного?

Амалия посмотрела на него и, не говоря ни слова, шагнула к выходу. Милорад догнал ее, схватил за руки и стал осыпать их поцелуями.

– Прости меня, прости, прости! Я сам не понимаю, что говорю.

Конечно, она его простила – и даже попыталась утешить, как только женщина может утешить мужчину, но она слишком хорошо понимала, что его не утешит ничто, потому что он пережил такую потерю – потерю власти, хоть и иллюзорной, – которая для многих не менее чувствительна, чем потеря близкого человека. Но, по-видимому, Милорад успел немного успокоиться, потому что даже спросил:

– Ты будешь отвечать на мои письма, если я напишу тебе из Дубровника?

Амалия кивнула. Он серьезно посмотрел на нее и сжал ее руку.

– А твоему царю я Дубровник не отдам, раз уж я там буду главным, – полушутя-полусерьезно сказал он. – Так ему и передай.

Следующим днем было воскресенье, и в Любляне оно оказалось бы таким же, как всегда, если бы не волнующее событие: скачки! Вновь под них в «Люблянском вестнике» зарезервировали целую полосу, но на сей раз фотограф, наученный горьким опытом, потребовал для своего громоздкого аппарата, во-первых, экипаж, который привезет их на ипподром и доставит обратно, и, во-вторых, ассистента, который будет помогать быстро менять пленку.

– Ивица! – простонал редактор. – Ты нас разоришь!

Тогда фотограф с невинным видом предложил другой выход. В самом деле, почему бы редактору в таком случае не делать снимки самому? Пусть идет до ипподрома пешком, настраивает аппарат, выбирает момент и так далее.

– Между прочим, в прошлый раз я ухитрился даже заснять победителя на финише! И что? Мне заплатили как за обычное фото!

Редактор вздохнул, поскреб макушку и смирился, но решил, что стоимость проезда он непременно втихаря вычтет из будущих гонораров пронырливого Ивицы.

Не подозревая о коварной мести, зреющей в недрах редакторской души, фотограф в самом лучшем расположении духа прибыл на ипподром, укрепил аппарат на треноге и начал снимать. В сегодняшней программе было уже не три заезда, а пять, и трибуны заполнились еще за четверть часа до их начала. Сверкали монокли, трепетали веера, пестрели дамские платья. Наконец в ложе появилась Лотта Рейнлейн в сопровождении генерала Ракитича, который смотрелся на ее фоне как дядюшка-сводник при племяннице-миллионщице. Платье Лотты было поэмой из шелка, оборок и вышивки, но сердцем фотографа безраздельно владела баронесса Корф. Она явилась в очень простом светлом наряде, единственной отличительной деталью которого был контрастный пояс, подчеркивавший тонкую талию. Ничего, ну абсолютно ничего – с точки зрения Лотты – не было в этом платье особенного, и вообще выглядело оно совершенно по-мещански (как она громко сказала Ракитичу), но факт остается фактом: не только Верчелли (с некоторых пор полюбивший скачки), но и все трибуны стали выворачивать шеи, чтобы увидеть госпожу баронессу.