Виктор Полонский - Опасная игра Веры Холодной

— Я так тебе завидую, Вера! — говорила тетя Лена. — Первые шаги в искусстве — это так замечательно! Весь мир перед тобой, нет никакого прошлого, одно только будущее… Светлое! Радостное!

Иногда Вера с тетей спорили о преимуществах кинематографа перед театром и театра перед кинематографом. Две актрисы (снявшись в двух картинах, Вера имела право называться актрисой, пусть и формально) могут спорить об этом лишь при условии полного взаимопонимания, иначе первый же спор закончится смертельной обидой. У театра, по мнению Веры, было одно неоспоримое преимущество, даже не столько преимущество, сколько выгода. Играя роль по многу раз, оттачиваешь до безукоризненности каждый жест, каждое слово. Вдобавок оплошность на сцене видна сотне-другой зрителей, а ту же оплошность в картине увидят сотни тысяч, нет — миллионы зрителей. Если, конечно, захотят увидеть…

Певец Крутицкий, с которым Вера во время съемок сдружилась настолько, что они, отбросив отчества, стали называть друг друга по именам и перешли на «ты», откровенно посмеивался над Вериными страхами. Он вообще имел привычку над всем подсмеиваться и все вышучивать, что совершенно не вязалось с его сценическим образом Плачущего Арлекина. Кроме анекдотов, рассказывать которые он был великий мастер, Крутицкий развлекал окружающих своими экспромтами, которые он называл «перевертышами». Услышит, например, как Заржицкий напевает «Но я вас все-таки люблю!», призадумается на минутку и выдаст:

Складно, остроумно, но по смыслу полная противоположность, оттого и «перевертыш».

Вере Крутицкий советовал всерьез заняться голосом.

— В твоем голосе есть трогательные нотки, — убеждал он, — есть чувства, а это важнее всего. Столь талантливому человеку, как ты, нельзя замыкаться в узких рамках кадра! Твое истинное призвание — сцена! Хочешь, я познакомлю тебя с Балиевым?

К Балиеву, владельцу театрального кабаре со смешным названием «Летучая мышь», расположенного в Милютинском переулке, рядом с адвокатской конторой Владимира, в Москве относились по-разному. Одни находили, что у Балиева весело, другие говорили, что он опошляет высокое искусство своими пародиями на спектакли «настоящих» театров. «Театр — это театр, а кабаре — это кабаре», — говорила тетя Лена, недовольно поджимая губы. Вера была у Балиева всего один раз и при весьма интересных, если не удивительных обстоятельствах. После прошлого дела с «Альпийской розой» ее пригласил в «Летучую мышь» Немысский. Скорее даже не пригласил, а украл из дому, словно какой-нибудь абрек. Явился с букетом, сказал, что экипаж ждет, билеты куплены, и увез. Вере у Балиева очень понравилось. И Немысский ей в тот вечер тоже очень понравился. Она даже позволила себе помечтать и слегка вышла в этих мечтах за рамки приличий (в мечтах же можно), но оказалось, что у ротмистра просто такой способ выражать свою благодарность сотрудникам вне штата. Орденов Вере не положено, премию ей не выписать, да она и не возьмет, вот и приходится изворачиваться. Правда, иногда его заносит совсем не туда… После разоблачения Ботаника Вера ожидала очередного приглашения куда-нибудь, но вместо этого получила подарок — пистолет с гравировкой. С обеих сторон, на гладкой поверхности над рукояткой, красовался серебряный вензель «ВХ», настоящее произведение искусства, с обилием завитушек и переплетений. Серебряное на черном смотрелось красиво, и этим, по мнению Веры, все достоинства столь странного подарка заканчивались. Но Немысский считал иначе. Улыбаясь так радостно, словно преподносил Вере усыпанную бриллиантами корону, он нахваливал маузер (так назывался пистолет) с напористостью охотнорядского приказчика. И надежный, и удобный, и легкий (это при весе в целый фунт!), и бьет хорошо, и магазин вмещает целых девять патронов… Верин револьвер был поменьше маузера и вполовину легче, и пусть он вмещал на один патрон меньше и уступал еще в чем-то, носить его с собой было гораздо удобней. Напомнив себе, что дареному коню в зубы смотреть не пристало, Вера поблагодарила за подарок и попросила научить ее им пользоваться. Деваться Немысскому было некуда — сам, можно сказать, напросился. В особняке, принадлежавшем контрразведке, тира не было, поэтому Вера училась стрелять в Спасских казармах. В тамошнем тире не было ни других дам, кроме нее, ни жандармских офицеров, кроме Немысского, поэтому выглядели они белыми воронами. Если на Веру офицеры посматривали с доброжелательным любопытством, то на Немысского некоторые косились весьма неприязненно, сказывалось известное предубеждение «белой армейской кости» против «голубых мундиров». Но Георгий Аристархович делал вид, что не замечает неприязни. Он вообще не обращал внимания ни на что, кроме мишеней. Иногда, устав объяснять и поправлять, дергал усом и говорил: «Смотрите, как надо», затем поднимал пистолет и быстро, одну за другой, всаживал все пули точно в черный кружок. Вера такого совершенства не достигла, но за двенадцать посещений научилась стрелять более-менее сносно. Во всяком случае, все пули попадали в мишень, причем ближе к центру, чем к краю. «Для начала неплохо, — похвалил Немысский, — но не забывайте, что любой навык нуждается в тренировке». Желания тренировать Веру дальше он при этом не выказал. Холодная решила, что станет время от времени тренироваться сама. Потом, после рождения ребенка. Она очень беспокоилась, что шум выстрелов может неблагоприятно сказаться на ребенке, и интересовалась у профессора Побежанского, можно ли в ее положении посещать тир. Профессор успокоил ее, сказав, что если этот шум не пугает ее саму, то все в порядке.

Рымалов, объяснивший свое недолгое отсутствие внезапной и безотлагательной необходимостью проведать больную тетушку, жившую в Твери, с Верой не разговаривал. Едва заметно кивал при встрече, а если что-то требовалось сказать во время съемок, то обращался через третьих лиц. «Петр Иванович, попросите Веру Васильевну повторить эту сцену с самого начала» — ах, какие церемонии! Немысский сказал, что на допросах Рымалова ни Верино имя, ни псевдоним «Ботаник» ни разу не упоминались. Оператора расспрашивали в подробностях о его биографии и убеждали быть откровенным, не предъявляя конкретного обвинения. Сказали только, что он задержан по подозрению, которое позволяет обойти многие установленные законом формальности. «До чего-то серьезного мы, слава богу, дойти не успели», — сказал Немысский. Вера толком не поняла, что он имел в виду, но спрашивать не стала. Имя не звучало, но Рымалов явно догадался о том, что она имеет отношение к его аресту, и обиделся. А ей так хотелось спросить, зачем он назначал тогда встречу в «Мавритании». Впрочем, ответ она уже знала, небось хотел с ее помощью перейти к Тиману и Рейнгардту на более лучшие условия, вот и пригласил в шикарный ресторан, желая задобрить.

За четыре дня до Вербного воскресенья нервное напряжение достигло наивысшего предела и привело к неприятной сцене. Вере незачем было приезжать в ателье, но она не могла усидеть дома. На Житной волнение немного стихало, к тому же можно было чем-то отвлечься, поболтать с кем-нибудь, понаблюдать за съемками. В тот день ее вздумал «успокоить» Мусинский, которого Вера уже при знакомстве зачислила в неприятные люди и старалась избегать.

— Волнуетесь? — осклабился он, встретив Холодную в Большом павильоне. — Вижу, что волнуетесь, на вас совсем лица нет. А зачем волноваться? Народишко за время поста оголодал до развлечений настолько, что сожрет все, что ему ни подсунули бы!

— Сожрет?! — гарпией взвилась Вера. — Все, что ему не подсунули бы?! Да как вы смеете?! Да вы…

Замявшись с выбором подходящего слова, Вера вдруг, неожиданно для самой себя, произнесла такие слова, за которые положено составлять протокол. Чардынин и Гончаров, обсуждавшие поблизости какую-то сцену с отражением героини в трех зеркалах, замерли с раскрытыми ртами, а Мусинский побагровел и попытался сказать что-то в ответ, но изо рта его вырвалось невнятное мычание. Поняв, что именно она сказала, Вера едва не упала в обморок со стыда. Положение спасла Амалия Густавовна, вышедшая из-за декораций с вечным своим саквояжем. Громко шикнув на Мусинского, она подхватила Веру под руку и повела к себе. «Это вы еще не слышали, Верочка, какие коленца загибает Александр Алексеевич, когда бывает не в духе, — успокаивающе ворковала она. — В кинематографе вообще принято не стесняться крепких выражений. Надо же хоть чем-то компенсировать немоту экрана…»

Колокольный звон в эту Пасху был особым. «Дрянь! Дрянь!» — слышалось Вере в колокольном перезвоне вместо привычного «динь-дон». Приехав с Владимиром в гости к матери и сестрам, Вера со всей решимостью, на которую только была способна, заявила, что смотреть картины со своим участием она хочет в одиночестве. Можно считать это причудой, придурью, выдуманной приметой или как-то еще, но она своего мнения не изменит. Владимир начал было говорить, что ходить по увеселительным местам одной неприлично и что он всего лишь хочет разделить радость, но Вера напомнила, что ей подобное «неприличное поведение» не в диковинку, а про радость сказала, что сначала надо убедиться в том, что она есть, и уже потом пытаться ее разделить. Ничего, все поняли и больше не приставали, только сестра Соня надулась и показала Вере язык, потому как явно рассчитывала поехать в «Художественный» на автомобиле. Заметив это, Вера попросила мужа покатать ее с сестрами сегодня по праздничной Москве, и мир был восстановлен.