Вячеслав Денисов - Огненный плен

– Откуда вы? – спрашивал командир батальона, седой как лунь майор.

– Я – подполковник государственной безопасности Мазурин, – представился, тяжело дыша, чекист. – Это – арестованный Касардин… Немедленно доложите в особый отдел… Этого человека… – от нехватки сил он хотел кивнуть, но хватило его лишь на взгляд, – под арест… Если не выполните… под трибунал… вас!

– Немыслимо, – пробормотал майор.

– Голову сниму…

И потерял сознание. Повязка спала с его лица, и я видел черную дыру. Мертвый глаз, пронзающий меня насквозь проклятием…

Через час полуторка везла меня в своем кузове. В кабине рядом с шофером сидел Мазурин. В форме без петлиц, в фуражке, он трясся на ухабах, и я чувствовал, что мой взгляд жжет ему затылок. Но за два часа езды он ни разу не оглянулся.

Предпоследнее, что я слышал от него, был разговор по полевому телефону, а последнее – команда конвою:

«Этот человек должен доехать целым и невредимым до Золотоноши, до штаба двадцать третьей дивизии. Там вас сменят другие. Доберемся до Черкасс – полдела сделано. Самое трудное – это переправа через водохранилище, а там рукой подать», – на меня при этом он не смотрел.

Наверное, трудно быть сукой.

Мы обгоняли отходящие части Красной армии. Я смотрел на серые от безнадежности и отчаяния лица своих соотечественников и думал о том, что уготовано всем впереди.

С июля сорок первого года Черкасчина стала могилой для советских людей. Здесь сложили свои головы бойцы четырех армий и отряд Пинской флотилии. В августе фашисты захватили всю территорию края. Под Уманью гитлеровцы создали лагерь смерти для советских военнопленных, в котором томились десятки тысяч человек. В день, когда меня подсаживали в кузов и размещали меж двух красноармейцев, глядящих на меня с ненавистью, я узнал еще об одной трагедии. Вряд ли кто рассказывал им, какая причина заставила доблестных сотрудников НКВД арестовать меня. Шла война, и каждый пленный был для советских людей как захваченный изувер. Мы размещались в кузове, когда отправлявший нас в тыл майор рассказал историю, заставившую меня онеметь на несколько часов. Несколько суток назад от перешедшего линию фронта крестьянина стало известно, что еще пятого августа гитлеровцы окружили хутор под Уманью, подожгли его, а грудных детей бросали в огонь живыми… Стариков и женщин согнали в долину и расстреляли. Всего было уничтожено более ста человек…

– Сволочь… – сказал один солдат, заглядывая прямо мне в глаза.

– Кто? – глухо спросил я.

– Ты… вы все, фашисты…

Закрыв глаза, я привалился к борту. Как странно складывается моя судьба. Я думал о Юле, о том, что она меня ждет. Я вспоминал дни, когда мы были вместе, нашу стремительную и сумасшедшую любовь. И хотелось задержаться мне в этом прошлом, чтобы не стать частью будущего. Частью, которая будет еще более короткой, чем любовь с Юлей.

К концу дня, преодолевая заторы и заливая воду в кипящий двигатель, мы добрались до Черкасс. Мое прошлое и будущее теперь связывала узкая паромная переправа через Кременчугское водохранилище. Немецкая артиллерия добралась уже и сюда. Столбы воды то и дело уходили в небо, и рядом переворачивалось очередное ветхое суденышко – самодельный плот или лодка. Наша полуторка стояла на едва ли не единственном понтоне. Я видел восточный берег, и странно было это – он не приближался, в то время как берег, где остались Черкассы, уходил вдаль. Оставалось не более двухсот метров до берега, когда я вскочил, ударом кулака повалил на пол одного красноармейца, с размаху врезал в грудь ногой другому и, шагнув на борт, сильно оттолкнулся…

//- * * * -// 

С того момента, как меня вызвали из операционной к бригадному врачу Канину, это был первый за две недели раз, когда тело мое коснулось воды.

Вырвавшись наверх, чтобы не быть оглушенным очередным разрывом, я схватил ртом воздух и развернулся лицом к переправе. Еще не отойдя от полученных ударов, бойцы поднимались с пола, и хуже всего пришлось тому, кому я угодил ногой в грудь. Прости, приятель, от этого не умирают, а вот меня ты вез на казнь…

Удар тупым носком тяжелого солдатского ботинка, который я получил в паре с левым по приказу комбата, сбил красноармейцу дыхание, и теперь он не мог даже закричать. А второй зажимал рукой нос, из которого хлестала кровь, и приходил в себя.

Отчаянно махая руками, я поплыл в сторону от переправы. Мой прыжок остался незамеченным – много кто в этот час валился в воду и при более захватывающих обстоятельствах. Через минуту я снова развернулся…

Мазурин стоял на кабине, пытаясь разглядеть меня среди десятков находящихся в воде людей. Чтобы еще больше затруднить ему работу, я поднырнул и в воде стянул через голову обноски деревенского предателя.

Я видел, как чекист, ухватив кулак зубами, морщился и качал головой. Наверное, он громко выл при этом, но слышать этого мне было не дано…

Люди выбирались на берег сплошной массой. Кто в форме и даже при головном уборе, кто без оружия и расхристанный, кого-то затаскивали. Когда мои ноги коснулись дна, я подхватил на плечи труп одного из младших командиров – сержант, кажется… у меня резало в глазах… и понес на берег.

Мог ли меня найти сейчас Мазурин? Вряд ли. Неглупый парень он был и понимал, конечно, что не для того я сиганул за борт, чтобы сейчас стоять столбом и ждать его появления…

Пронеся сержанта еще метров триста, я аккуратно положил его на спину и рассмотрел. Пуля вошла ему в лоб над левой бровью, и, прежде чем умереть, он изрядно наглотался воды. Сняв с него гимнастерку, галифе и сапоги, я быстро переоделся. Размокшая красноармейская книжка лежала в левом кармане гимнастерки. Фото веснушчатой девчушки мне пришлось выкинуть. Равно как и письмо из дома. Но прежде я прочитал его, чтобы знать: я – Макар Голубев, деревня моя – Чаны Новосибирской области, отец мой похоронен без меня и дома голод. Папиросы лежали в кармане галифе, но использовать их по назначению было невозможно.

– Братишка, есть закурить?

Солдат остановился, вынул из кармана кисет и протянул мне. Я скрутил что-то очень похожее на сигарету и сунул в рот.

– Как-то странно ты крутишь? – еще без подозрения, а скорее удивленно заметил солдат.

Вот так и прокалываются, подумал я. Именно так, и никак иначе. Я никогда в жизни не крутил козьих ножек.

– У меня руки дрожат, братишка…

– А-а, – ответил солдат. – Только призвали, паря, да?

– Так и есть.

– Ну, тогда ищи свою винтовку, сержант, иначе ротный тебе задницу намылит! – И он поплелся дальше, став частью огромной широкой ленты, уходящей от переправы на восток… Мне кажется, этих людей даже никто не окликал и не разбирал по подразделениям. Полный, всепоглощающий, животрепещущий хаос. Все просто уходили на восток.

Закупоренный в себе и отупевший, я шел вместе с какой-то частью, и все меня узнавали. Делились хлебом, табаком, спичкой. За спиной моей болталась винтовка, на голове – пилотка, найденная по дороге. Мы шли пешком и о чем-то разговаривали. А я думал о Юле и о том, что делать, когда это бессмысленное движение, наконец, упорядочится и командиры начнут разбирать толпу по подразделениям.

Пройдет еще немало дней, прежде чем пойму, как я смог это сделать. Уже догадываясь, что никогда уже мне не быть доктором Касардиным, а быть сержантом Голубевым, уже рассчитывая свою жизнь вперед на несколько лет, я вместе с отступающими частями добрался до Золотоноши. Я думал о том, как мне исчезнуть, как уехать, размышлял о будущем как о совершенно реальной перспективе, но ничуть не удивился, когда ноги мои сами дошли до места, от которого в свете рассуждений моих следовало держаться подальше.

Выходит, я знал, что сюда приду.

На лавочке городской аллеи, напротив Дома культуры, перелицованного в штаб дивизии, сидел человек в форме подполковника НКВД. Я подошел и сел рядом. Подполковник посмотрел на меня да так и остался сидеть – вполоборота, не сводя с меня глаз. Он словно хотел убедиться, что все продумано, что не ошибка меня привела сюда. Вынув коробку «Герцеговины Флор», он закурил и положил коробку на лавочку. Я дотянулся, взял из нее сигарету и прикурил от зажженной подполковником спички. Он уже не смотрел на меня. Он курил и сплевывал под ноги.

– Правильно ли я понял – твоя семья будет в безопасности, если ты меня доставишь?

– Мы об этом уже говорили, – едва слышно ответил Мазурин.

– То есть сказать, что мое появление в НКВД мгновенно снимает с твоих родных печать «врагов народа», не значит сильно погрешить против истины?

– Я тебя доставляю, мою семью снимают с госдачи, и они возвращаются домой.

– Кто со мной будет работать там?

Он пожал плечами.

– Мое дело – доставить.

– Понятно…

Вытянув ноги, я затянулся и лег на скамейку.