Валерия Вербинина - Одна ночь в Венеции

Амалия улыбнулась.

– Хорошо. Повешу его на стену, и он будет тебя ждать… Хотя я все равно думаю, что портрет никуда не годится, – добавила баронесса со смехом.

Ее сейчас куда больше занимал тот портрет, который писал Ренуар. Но художник жаловался, что его не устраивает, как продвигается работа:

– У вас такое выражение лица, которое очень трудно передать… Год от года все труднее и труднее!

Живописца мучил тяжелейший артрит, из-за которого он был частично парализован. Когда Ренуар рисовал, кисть привязывали к руке, чтобы не падала из пальцев, но художник не бросал работу и часто шутил над собственной немощью. Амалия видела его последние полотна – полные солнца и света, часто изображающие жизнерадостных женщин в рубенсовском стиле. И он никогда не жаловался, не расписывал свои страдания, даже не говорил о них, словно их и не было. В этом немощном, полупарализованном старике было что-то титаническое, и баронессе становилось даже немного стыдно, что тот занимается таким пустяком, как ее портрет.

Она полагала, что Ренуар смотрит на нее только как на капризную светскую даму, а живописец жаловался, когда Амалии не было поблизости.

– Не понимаю я ее. Эта женщина похожа на красивую шкатулку, внутри которой может быть что угодно – драгоценный камень или какая-нибудь дрянь, которой вообще нет названия…

После множества пробных вариантов (которые художник добродушно называл мазней, потому что они его не устроили) Ренуар изобразил баронессу сидящей в кресле – голова повернута вбок, лица почти не видно, в руке красный веер с красными же маками в оправе из эбенового дерева. И это сочное черно-алое пятно придавало всей картине совершенно особое настроение.

– Портрет веера, – объявил дядя Казимир, как только увидел картину.

Аделаида Станиславовна сделала страшные глаза, но Амалия только рассмеялась. Если художник увидел ее именно такой, ускользающей и загадочной, если веер казался ему чем-то более определенным, чем сама модель… что ж, она ничего не имеет против. В конце концов, будь ей нужен всего лишь портрет, можно было бы обратиться к Больдини или Грюну.

– Ты уже видела газеты? – спросила пожилая дама. – Просто поразительно, как он сумел этого добиться.

– Чего? – рассеянно, не ожидая подвоха, отозвалась Амалия, отходя в сторону, чтобы посмотреть, какое впечатление производит картина с другой точки.

– Приговора, – ответил за сестру Казимир. – Даже газетчики, и те в полном остолбенении. Никто не ожидал от прокурора такой прыти… Разве ты еще не знаешь? Левассёр добился смертной казни для всех троих.

– Как же такое могло случиться? – вырвалось у Амалии.

– Вот это-то и есть самое удивительное, – отвечал дядюшка. – Насколько я понял, поначалу прокурор вел себя тише воды, ниже травы, и никто его по-настоящему не опасался. Но в последние несколько дней он повел на защиту атаку, разбил в пух и прах все их доводы, а в конце еще и обнародовал несколько писем Ковалевского к подсудимой. Если хочешь их почитать, в статье одно из писем приведено целиком. Конечно, его напечатали в переводе на французский, но суть мало изменилась.

– Похоже, именно письма решили все, – подтвердила Аделаида Станиславовна. – Защита столько времени потратила на доказательство того, что граф был изверг и негодяй, а тут появились такие документы…

Забыв о картине, Амалия схватила газету, взгляд побежал по строчкам:

«Блестящая речь прокурора Левассёра, которого сейчас называют одним из самых многообещающих юристов Франции… Письма, которые произвели на публику ошеломляющее впечатление…»

– Да… – медленно проговорила Амалия, прочитав статью и текст письма. – Это послание безумно влюбленного человека, вовсе не негодяя. В других письмах наверняка говорилось и о погоде, о знакомых и прочих пустяках, но Левассёр не стал зачитывать пустяки. Прокурор тщательно отобрал только то, что было пригодно для его целей.

В глаза снова бросились строки из письма графа, написанного около года назад: «Когда я думаю, что мы опять будем в Париже вместе, и я увижу твое бесконечно милое лицо… и мы будем гулять вдвоем под опаловым небом, которое здесь всегда принимает самые разные оттенки, особенно на закате… только ты и я, моя любовь, и никого больше…»

Амалия отложила газету и села, чтобы собраться с мыслями. Ах, господин граф! Вы носили в свете язвительную маску, а в душе, оказывается, были поэт… Опаловое небо, надо же!

– Одним словом, прокурор наблюдал, копил силы, а в последние дни процесса, когда никто уже от него ничего не ждал, нанес решающий удар… – Баронесса покачала головой. – Если приговор не отменят, процесс Тумановой окажется одним из тех редких случаев, когда жертва даже из-за гроба ухитряется отомстить своим убийцам.

– Ну, там были не только письма, – напомнил Казимир. – Были же еще показания Нелидова и горничной. Правда, юноше его признание вины не пошло на пользу, потому что его все равно осудили. Но горничную отпустили – все-таки подневольный человек.

– Интересно, что теперь будет с Левассёром? – машинально спросила Амалия. В глубине души она была немного рассержена, что недооценила этого малого с худым невыразительным лицом.

– О, прокурор наверняка станет звездой! – отозвался неугомонный дядюшка. – Уже сейчас все забыли о Тумановой и говорят только о нем. Ты же сама знаешь, племянница, что никто не любит проигравших…

Пока Амалия в кругу семьи обсуждала процесс, закончившийся сенсацией, министр внутренних дел довольно кисло размышлял о том, что ему придется вскоре отправиться в отставку, раз он не сумел добиться такого пустяка, как мягкое наказание для русских. Но кто мог ожидать, что этот недотепа Левассёр проявит такое рвение, а присяжные покорно пойдут у него на поводу?

– Вы далеко пойдете, молодой человек, – сказал прокурору после процесса расстроенный министр. И не удержался от чисто человеческого желания подпустить шпильку: – Может быть, даже дальше, чем стоило бы…

Замкнутый и непроницаемый, как сфинкс, прокурор спокойно посмотрел на министра своими серыми холодноватыми глазами и заметил:

– Тем не менее нам удалось показать всей Европе, что мы не оказываем снисхождения преступникам только потому, что те приехали из другой страны. И, я уверен, нас будут уважать еще больше.

«Гм… а у этого малого политический склад ума… – помыслил заинтригованный министр. – В какой-то степени он, конечно, прав. И вообще, нечего было убивать графа у нас. Убили бы где-нибудь в своей России, если уж им так приспичило… Да, надо напирать на то, что мы обязаны быть беспристрастными. Возможно, так мне и отставки удастся избежать…»

И, вмиг сделавшись чрезвычайно обходительным, министр пригласил многообещающего прокурора к себе на обед.

Разумеется, Урусов вовсе не собирался сдаваться. Защита обвиняемых предприняла шаги для пересмотра приговора, пытаясь смягчить его, но все они разбились о письменное интервью брата убитого, которое тот дал прессе. Кашляя кровью и находясь при последнем издыхании, Анатолий Ковалевский заявил, что считает приговор справедливым, а позицию русских властей, которые всячески пытались вызволить своих подданных, – отвратительной. «Если бы наше правительство заботилось о приличных людях так, как оно заботится об убийцах, то в России уже давно наступил бы золотой век!» – патетически восклицал Ковалевский-младший.

Итак, незадолго до Нового года стало окончательно ясно, что приговор не подлежит пересмотру и вскоре будет приведен в исполнение.

За неделю до Рождества один из знакомых Амалии устроил званый вечер, и на нем баронесса Корф столкнулась с двумя людьми, которые имели отношение к делу Тумановой, – с бывшей женой убитого, одетой в глухое черное платье, и с месье Фернаном Левассёром, который казался невозмутимым, как обычно. Сейчас прокурор был занят уже другим шумным процессом, и, судя по тому, как он повел дело, подсудимому тоже грозило самое серьезное наказание.

– Вероятно, вас можно уже поздравить? – полушутя-полусерьезно спросил молодого законника хозяин дома.

Левассёр слегка поморщился.

– На мой взгляд, гибель человека, пусть даже отъявленного негодяя, не является поводом для поздравлений. Кроме того, я всего лишь делаю свое дело.

Тут хозяин отвлекся на другого гостя, а Амалия получила возможность вставить:

– Однако вам не всегда сопутствовала удача, насколько мне известно.

Прокурор обернулся, смерил холодным взглядом красивую даму неопределенного (как он сказал себе) возраста и позволил себе скупое подобие улыбки.

– Я не признаю удачу как таковую, сударыня. Есть только упорный труд – либо стечение обстоятельств. Но последнее случается слишком редко, и глуп будет тот, кто станет на него рассчитывать.

– Однако вы все же проиграли в свое время два процесса. Или, может быть, вы хотели их проиграть? Например, потому, что не были уверены в виновности подсудимых?