Клод Изнер - Мумия из Бютт-о-Кай

— Это очень больно?

— Удовольствием назвать трудно, но даже в этих муках что-то есть. Первый крик младенца, первый контакт с тем, кто был частью тебя, а сейчас вдруг обрел отдельную жизнь… Это волшебно.

Она погладила по головке Дафнэ, которая, в обнимку со своей любимой куклой, спала, прислонившись к ее плечу.

— Но лично я бы предпочла, чтобы это счастье не накрыло меня в третий раз. Где можно достать… э-э-э… презервативы? — вздохнув, спросила Айрис.

— В фирме «Бадор». Достаточно написать заказ, и ты будешь получать их по почте. Не беспокойся, на упаковке не будет написано, что внутри. У тебя полно времени, чтобы позаботиться об этом. Ты закончила свою сказку?

— Почти.

Таша пролистала тетрадь с рассказом о коте с острова Мэн.

— Мне нравится. У меня есть несколько мыслей по поводу внешности обоих котов. Кошка будет мне моделью. Ты никогда не думала о том, чтобы опубликовать свою сказку?

Айрис сделала неопределенный жест.

— Позже, когда напишу другие. Одного писателя в семье уже достаточно! — кивнула она на «Ремингтон», на котором печатала тексты мужа.

Жозеф проклинал судьбу. Из-за отсутствия Виктора, а сегодня еще и Кэндзи, сославшегося на необходимость отдохнуть, он не мог вырваться в город, а ведь именно сегодня в Париже устраивались гулянья по поводу приезда царя.[113]

Всегда готовая сеять раздор, Эфросинья воспользовалась этим, чтобы досадить ему.

— А ты, котик мой, ты-то когда будешь отдыхать?

Ее сын находил жалкое утешение в том, что Мели Беллак тоже сидела под домашним арестом, и на протяжении всего дня ее «Pichounela» перебивала «Легенду о Святом Николае».

«Однако такую возможность нельзя было упускать! В газетах описывают берлину,[114] две упряжки цугом, пять колясок на восьми рессорах! Я бы поместил в роман как можно больше достоверных деталей…»

В отместку он пробормотал:

— Крикнем: Да здравствует Феликс Фор![115]

Эхо отвечает: Да здравствует царь![116]

Ему пришлось ненадолго прервать размышления, чтобы продать иллюстрированный экземпляр «Жака-фаталиста».[117] Снова оставшись один, он стал журить себя. Разве сам он не считает себя писателем? Разве не обладает даром нагромождать интриги? И ведь у него под рукой всегда есть пресса, откуда можно почерпнуть самые неожиданные истории. Он схватил блокнот. Надо было поскорее записать слова, которые так и просились на бумагу.

Уже многие годы безобразный старик вынашивал коварный план. Одним темным зимним вечером, ударив хлыстом, он пустил лошадь галопом по самому уродливому бульвару столицы, ознаменовавшему взятие Севастополя. В вихре удушливой пыли Дьяблетто…

Жан-Пьер Верберен жалел, что позволил Люси Гремий увести его на место будущего моста Александра III, первый камень которого скоро заложит русский император. На него давила атмосфера всеобщего лихорадочного веселья, однако он не осмеливался признаться в том своей молодой подруге. Ведь они ничего не смогут рассмотреть, утонув в море рединготов, шляпок с цветочками, плачущей детворы, то и дело отвлекаясь на тычки локтями в бок. Зато поучаствуют в происходящем, а потом, в парикмахерской, хозяйкой которой она станет, Люси будет говорить при первой возможности: «Я тоже там была!».

Внезапно выпустив руку своей подруги, он по ошибке вцепился в рукав какой-то матроны, которая в бешенстве отшвырнула его к провинциалке в шейном платке, затянутом на ее шее так туго, что, казалось, она вот-вот грохнется в обморок — тем не менее девица упорно пробивалась сквозь толпу, видимо, желая вскорости похвастать перед соседями рассказом о своем приключении. Крикун со светлой бородой запел писклявым голосом:

У Жана-Пьера Верберена было чувство, что он вязнет в болоте. Почему его преследует тень покойного друга Жана Батиста Бренгара?.. Какая нелепая смерть! Но ведь любая смерть — не что иное, как нагромождение нелепостей! Монетт, Бренголо, этот мумифицированный парфюмер и тысячи, миллионы предшественников обратились в землю, которую теперь топчет толпа, танцуя вечную джигу!

«Но я ведь тоже ее топчу», — думал он с грустью.

В этот момент кто-то цепко схватил его руку.

— Лучше больше не отпускать друг друга, а то потеряемся! — весело крикнула Люси.

Он кивнул, успокаиваясь и радуясь, что она выбрала его, а не того военного, что томился в подвале. На мгновение он проникся жалостью к тощему бледному человеку, который сразу после освобождения загремел в больницу. Но он стер это воспоминание и думал только о настоящем моменте, прижимаясь к этой веселой, пышущей здоровьем девушке. И с удивлением услышал собственный голос:

— Да здравствует Россия!

— Да здравствует царь! — воскликнула эрцгерцогиня Евдоксия Максимова, высунувшись в окно на набережной Вольтера, откуда тщетно пыталась увидеть императорский кортеж.

Увы, с ней не было того, чьего присутствия она так желала. Кэндзи Мори, ее обожаемый микадо, подарил ей лишь последнюю ночь любви в квартире возле сквере Монтолон, где она жила у одной из своих подруг, балерины Ольги Вологды, которая сняла по баснословной цене комнату у дамы благородного происхождения, посещавшей книжный магазин «Эльзевир».

— Вы отдаете себе отчет, дорогая, что мы переживаем исторический момент? Со своего поражения в 1870 году Франция принимала лишь одно иностранное величество, персидского шаха! — сказала балерина, старательно грассируя.

— Да, это признание союза двух наших стран, хотя французские дипломаты и отказываются произносить слово «союзники». Я слышала, ради этого визита построили вокзал в Булонском лесу. Сегодня вокзал, а завтра, кто знает, — велодром?

Евдоксия вздохнула. То, что ее супруг эрцгерцог входит в конную гвардию Николая II, для нее имело мало значения. Даже то, что ее снимут обнаженной, не так уж ей льстило. Зачем ей все это, если ни один достойный мужчина не ищет с ней встреч?

— Эта комната, должно быть, стоила вам целого состояния!

— Всего пятьсот франков в неделю. Мелочь по сравнению с шестью тысячами, которые потребовались на роскошный салон, четыре окна которого выходит на бульвар Сен-Жермен. Мне повезло, что мы знакомы! Если бы не вы, я бы скучала здесь, вдали от родины и семьи…

— Разве ваш любовник, Амеде Розель, не владеет несколькими фотостудиями? Разве не вы будете играть в следующем году Копелию на сцене Опера?

— Ах, ничто не заменит искренней дружбы! — вздохнула Ольга Вологда.

Евдоксия знала, что Ольга была когда-то любовницей Федора. А сама она ложилась в постель с Амеде. Да, Ольга права, делиться самым ценным — основа прочной любви.

— А я-то воображала, что Олимпия всецело мне доверяет! И вот теперь…

Рафаэлла де Гувлин расхаживала по роскошному кремовому со светло-зеленым салону, где красовалась картина, написанная Таша. Болонка и шиппер цеплялись за вышитые комнатные туфли и каждый раз, когда она разворачивалась, чуть не сбивались с ног.

— Белинда, Шерубен, прекратите мне докучать! Вы уверены в том, что говорите, дорогая моя?

— Абсолютно, — ответила Матильда де Флавиньоль. — Я знаю об этом от Адальберты. Пятьсот франков в неделю за убогую мансарду на набережной Вольтера. Неужели она без гроша?

— И неужели люди — идиоты? Это увлечение Россией просто вульгарно! Нас завалили франко-русскими кремами, франко-русским голландским сыром, франко-русскими каштанами…

— Но ведь донские казаки разбили когда-то лагерь в Париже, а их лошади щипали траву на Елисейских полях, — заметила Матильда де Флавиньоль. — Мой предок…

Рафаэлла де Гувлин резким жестом ее прервала и жестом подозвала к мольберту.

— Это полотно странное… Я немного похожа на королеву Викторию, разве нет? Самое удивительное — мое пальто. По-вашему, какого оно цвета?

— Э-э-э… зеленого, я полагаю.

— А на самом деле оно желтое! Одно из двух: либо у этой Таша Легри — а она русская, заметьте — проблема с восприятием цвета, либо она намеренно выбрала цвет надежды. Жаль, ведь мне гораздо больше к лицу все то, что делает меня похожей на канарейку.

«Бьюсь об заклад, у него желтуха», — подумала Арманда Симоне, когда Альфонс Баллю в сопровождении кузины вошел в холл.

— Я уже не надеялась вас увидеть. Вы болели? — прогнусавила она.

— Да, печеночный приступ. Я и сейчас не совсем здоров. Поэтому планирую завершить свое выздоровление у Мишлен, которая поднимется за моими вещами.