Леонид Юзефович - Ситуация на Балканах

Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь.

– Почему князь пригласил Боева в такую рань? – спросил Иван Дмитриевич, возвращая разговор на почву голых фактов.

– Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, – поколебавшись, ответил Певцов. – Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.

– За ним следили? Кто?

– Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, – надменно заявил Певцов. – Вам она ни к чему.

Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.

– В таком случае, – сказал он, – советую обратить внимание на того Преображенского поручика. Вы с ним в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством, – Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь не сделав никаких выводов, только факты.

– А сами вы что же? – спросил Певцов.

– Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.

– Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, – сказал Певцов.

– Какое? – испугался Иван Дмитриевич.

– Отрезанная голова… Мои.люди разговаривали с приставом Соротченко. Я приехал подробнее узнать о его визите. Что он вам сказал?

– А-а, нес какую-то чушь. Будто австрийскому консулу голову отрубили.

– Наивный вы человек, – снисходительно улыбнулся Певцов. – Все это звенья одной цепи. Да-да! Кто-то стремится посеять в городе панику.

– А чья голова? – спросил Иван Дмитриевич. – Вам известно?

– Не в том дело. Голова-то ничья.

– Как ничья?

– Из анатомического театра. Вчера студент Никольский поспорил с приятелями на бутылку шампанского, что вынесет эту голову. И вынес. Пугал ею девиц, а потом бросил прямо на улице.

– Вот мерзавец! – возмутился Иван Дмитриевич. – Вы арестовали его?

– Установил наблюдение. Боюсь, что этот мерзавец действовал по чьей-то подсказке. Город наводнен слухами. Никто ничего толком не знает, но шепчутся во всех углах.

– А вы велите в газетах напечатать, – посоветовал Иван Дмитриевич. – Так, мол, и так: убит австрийский атташе.

– Вы с ума сошли! Тут же узнают в Европе!

– Зато здесь болтать перестанут… Кстати, вы ведь при лошадях? Не подвезете меня в Кирочную?

– 

Едва отъехали, из-за угла вышел доверенный агент Константинов. Не застав Ивана Дмитриевича, он проклял свою собачью жизнь: ноги гудели как чугунные, а еще предстояло обойти трактиры на Знаменской – «Избушка», «Старый друг», «Калач», «Три великана», «Лакомый кусочек». В кармане у него лежала золотая монета с козлиным профилем Наполеона III, императора французов. Иван Дмитриевич нашел ее под княжеской кроватью, в луже керосина, и вручил Константинову в качестве образца – показывать трактирщикам. При успехе монета была обещана ему в вечное и неотъемлемое владение.

Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.

– Чувствуете? – мрачно проговорил Певцов. – Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.

Иван Дмитриевич хмыкнул:

– Весна…

Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.

– Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, – Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, – каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией – чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…

Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.

Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа – вот арена его деятельности.

– Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.

– В самом деле, – Певцов опять заглотнул наживку, задумался.

В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.

– Вы здесь живете? – спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.

– Да, – кивнул Иван Дмитриевич.

Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую – выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.

Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.

– Мне нужны вы, мадам.

Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.

На стене висела фотография – портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией – две скрещенные сабли.

– В каких кампаниях участвовал ваш супруг? – вежливо осведомился Иван Дмитриевич,

– Ни в каких не участвовал.

– Отчего же сабли?

Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.

– Я пересяду, – сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. – Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…

– У меня мало времени, – перебила Стрекалова. – Я жду гостей к ужину.

– Гостей сегодня не будет, – ответил Иван Дмитриевич.

– Что вы хотите этим сказать?

– Мадам, поймите меня правильно, – Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу. – Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.

– Я не драгоценность! А вы не таможенник… Что вам от меня нужно?

– Видите ли…

– А, кажется, я догадываюсь, – Стрекалова облегченно засмеялась. – Господи! Да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него! Хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала? Успокойтесь, господин сыщик. Скандала не будет.

– Князь фон Аренсберг мертв, – сказал Иван Дмитриевич. – Его убили сегодня ночью. В постели.

Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. Прежняя жизнь в ней кончилась теперь должна была народиться и окрепнуть новая.

На вопрос, где хозяин, горничная отвечала, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой – салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить ароматной свечкой, если есть. Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с отбитыми краями и ополовиненную бутылку мадеры с торчащим из нее прутиком – зарубка на нем отмечала уровень вина. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем. Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз внимательно оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, продырявленный диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И конечно, кенарь у окошка. Поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни. С кухни волнами наплывал запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.