Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

– Ты об этом говоришь так спокойно, как будто это не твой народ гибнет.

Комлев успокаивающе улыбнулся в ответ:

– Не преувеличивай, дружок. Народ пока не гибнет. Падение еще только начинается. Это дело не быстрое, растянутое на несколько лет. Гайдаром и его командой руководят спецы из Вашингтона, и задумки у них не на один год. Про Джеффри Сакса слышал, наверное, да? Как черт из коробки в Кремле вынырнул. Этот наруководит. Поверь, никакого конкурента Америке он из нас делать не собирается. А над тем, что получится, мы с тобой слезами обольемся.

– Ну, Аристарх, никак не ожидал от тебя услышать такие комчастушки! И это ты, историк, антисоветчик, бывший политзаключенный, говоришь языком упертого коммуниста! Неужели ты веришь в такие злобные сценарии? Я, например, верю, что Западу нужна стабильная и предсказуемая Россия.

Данила тайно посмеивался над Аристархом. Он уже давно не верил в подобные глупости, но уж очень ему хотелось «раскрутить» своего друга на предельно эмоциональное выступление. В такие моменты Аристарх был прекрасен. И вправду, тот буквально подпрыгнул от услышанного, в глазах его загорелись яростные огоньки:

– В злобные сценарии, говоришь, не веришь, боец невидимого фронта, задери тебя коза! Тогда ты мне хоть один благостный сценарий расскажи. Поделись развединформацией о том, как дядя Сэм, обливаясь горючими слезами, пускает шапку по кругу, чтобы безвозмездно помочь нашим беднякам! А то слезы слезами, а 10–12 процентов годовых он с нас дерет! Не план Маршала для Германии! План-то Маршала бесплатным был. А нам что же на построение светлого капитализма таких деньжищ за бесплатно не дают? Вот наш пьяница-президент наберет двести миллиардов долгов, а через десять лет надо будет четыреста отдавать. Это тебе не удавка? Да что я тут перед тобой распинаюсь, сам лучше меня все знаешь.

– Но неужели такие, как Гайдар смогут безнаказанно делать свое дело, и народ не поднимется против этого?

– Побойся Бога, Данила. Даже стихийная пугачевщина нуждалась в некой идеологии и вожде. А какая идеология и, тем более, какой вождь могут быть у сегодняшних голодных? Жириновский, что ли? Сам понимаешь, что это за персонаж. Зюганов? Но масса за ним не пойдет, потому что он ее как раз туда и привел. Так кто? Некому. Сегодня в нашей стране нет идеологии возрождения. Поэтому с ней так легко и расправляются. А так как мы с тобой реалисты, то мы должны честно отдавать себе отчет в том, что если такая идеология возрождения не появится, то дело будет швах.

– То есть, либеральные реформы в дружную семью процветающих народов нас не приведут?

– Такие реформы, как проводит Гайдар, уж точно, не приведут. Мы развалим страну и превратимся в сырье для более преуспевающих наций. И все таки, этого кошмарного сценария не будет.

– Почему? Ведь у нас чем дальше, тем хуже.

– Может, для историка мои слова покажутся странными, но в происходящем я вижу перст Божий. И Гайдар, и Ельцин для меня – вурдалаки, которых Господь попустил на русских людей за их отступление от веры. Но коли есть наказание, будет и прощение. Ситуация в нашей державе будет развиваться непредсказуемо, и я твердо верю, что в лучшую сторону.

– Твои бы слова да Господу в уши, Аристарх. Ну что, тронемся в путь? Ты хоть один псалом знаешь?

– К стыду своему, ни одного.

– И я ни одного. Тогда давай хоть «Отче наш» на дорожку прочитаем, да и с Богом.

Яркое сентябрьское солнце поднялось высоко над лесом и просветило его янтарными лучами. Небесный свет проникал сквозь поредевшую желтую листву деревьев, падал на густую, еще не полегшую траву и наполнял все окружающее пространство радостью бытия. В зарослях попискивали мелкие лесные птахи, чуть шевелил траву легкий ветерок. Ласковое тепло разлилось в воздухе, наполнив его негой и сонливостью. Путники отдыхали на придорожной поляне, улегшись на разостланных подстилках. Они прошли уже километров пятнадцать и заметно утомились. Аристарх дремал, а Данила припоминал разговор с ним. В голове Булая складывалась совсем другая картина происходящего, чем у Аристарха.

Еще два-три года назад он видел бы все совсем по-иному. Жизнь представлялась бы ему движением людей и событий, постоянным изменением этой непрерывной картины. Но со временем Булай научился пропускать происходящее через призму православной веры, и эта призма словно фильтровала все вторичное, выявляя важнейшее. Теперь видимая событийность отступала на второй план, зато проявлялась духовная сторона происходящего. В сознании Булая рисовалась беспощадная схватка двух духовных сущностей. Одна – большая, но слабосильная духовная сущность социализма. Она была неповоротливой, невыразительной, лишенной энергии. На нее нападала агрессивная, яркая и маневренная духовная сущность западной породы. Явно ощущалось неравенство схватившихся. Нападающий вел себя вертко и напористо, стремясь занять как можно больше места в сознании и душах людей, а оборонявшийся отвечал неумело, проигрывая даже там, где имел бесспорное преимущество. Главным оружием нового был эгоизм, нареченный индивидуализмом. На знамени его сияли призывы сделать максимум возможного, чтобы каждый мог много зарабатывать, много потреблять и много путешествовать. Эти лозунги светились всеми цветами радуги, и люди заворожено сбивались под ними в толпища. Все коллективистское уже осмеивалось, по любому защитнику коллективизма ездили асфальтовые катки пропаганды. Те, кто собирались под лозунгами старого, были растеряны и заглушены ревом нового чудища. Они не умели выразить ту сложную правду, которая у них была. Их голоса не доходили до слушающих, и слушающие не хотели слышать, что, втаптывая в грязь вместе с социализмом очень много драгоценного, рожденного народом в это тяжелое время, они превращаются в Иванов, не помнящих родства.

Данила спрашивал себя, почему настоящая русская интеллигенция не реагирует на эту схватку? Он вспомнил увиденный случайно по телевизору эпизод, вызвавший у него особенное омерзение: режиссер театра «Ленинского комсомола» в прямой трансляции на всю страну сжигал свой партбилет.

Будто сошлись в одной точке и выставили себя на показ самые гадкие качества многих творческих деятелей настоящего и прошлого России: вот они МЫ – властители русских дум! Это мы по подлости и безголовости, по стремлению хоть шутом мелькнуть в родной истории, предавали и рушили устои народной жизни восемьдесят лет назад. Это мы разжигали кровавую смуту, а потом разбежались от нее, как тараканы во все концы света. А теперь мы снова ведем дело к бунту, хотя не знаем, чем он закончится.

Но почему затихли голоса честных и преданных своей земле творцов, способных предложить честное и трезвое решение, не ведущее к беде? Будто загнали их в тесную каморку, заперли на замок, и раздаются из этой каморки лишь невнятные отдельные крики, но нет согласованного крика возмущения. Что случилось, почему это так?

Данила с горечью подумал, что ни опыта, ни кругозора для глубокого понимания событий у него не хватает. Он полежал в раздумьях еще немного, а затем разбудил Аристарха. Впереди лежал немалый путь.

К вечеру на горизонте показались купола Дивеевских храмов. Они смотрелись чудом на фоне безрадостных картин окружающей местности. На пройденном пути путешественникам попадались лишь заросшие сорняком поля да запущенные постройки колхозов. Храмы же радовали белизной оштукатуренных стен и новой кровлей куполов. Совсем недавно в Дивееве состоялось обретение мощей Серафима Саровского, и на это дело власть отпустила довольно средств. Под дальний звон колоколов, звавших ко всенощной, путники ускорили ход и будто с новыми силами преодолели последние километры. Когда они вошли в поселок, над Дивеевым уже опустилась тьма, и они сразу направились в маленькую гостиницу, в которой Данила забронировал номер через знакомого из Москвы. С постоем здесь было плохо, даже угол в частном доме порой невозможно было найти. Поток богомольцев не иссякал круглый год.

Гостиничка коридорного типа с одним туалетом на все двенадцать номеров, построенная явно при советской власти, встретила их мертвенным светом ночной лампочки под потолком и жесткими солдатскими кроватями с изношенным бельем. Но путникам было не до этих мелочей. Завтра в четыре утра надо было подняться, чтобы попасть на исповедь перед службой. Народу в храмах было столько, что многие ночевали на паперти, опасаясь пропустить исповедь. Оба рухнули в койки и тут же уснули, дав, наконец, своим ногам отдохнуть. В четыре утра их разбудила дежурная и, быстренько умывшись, они поспешили в храм. Желающих исповедоваться стояло несметное количество. Исповедь шла сразу в нескольких местах. Наверное, у Комлева с Булаем задуманное могло бы и не получиться, если бы их не заметил священник. Он почему-то обратил внимание на этих двух мужчин и попросил стоявших впереди женщин пропустить их вперед. Прихожанки не протестовали. В церкви соблюдается древний обычай – мужчины идут первыми. Первым пошел Аристарх, и Данила, наблюдая за его исповедью, удивлялся тому, как легко и свободно он беседует со священником, а тот, в свою очередь, увлечен разговором. Потом настала очередь Булая, и он приблизился к священнику с замирающим сердцем. Данила серьезно готовился к исповеди, потому что знал, какое облегчение она приносит. Когда-то, на первых исповедях, он содрогался от выходящей из глубоких тайников души боли, и слезы неудержимо текли по лицу. Теперь все стало проще, но каждый раз исповедь была испытанием. Данила не мог знать, что когда-то очень давно у мощей Серафима впервые исповедовался его дед, покинувший храм преображенным человеком. А священник не мог догадываться, что деда стоящего перед ним мужчины исповедывал его дед, и эти невидимые линии пересеклись, чтобы, так и не открывшись, подтвердить собою закон взаимодействия русских судеб. Они долго говорили, и священник не спешил, хотя в очереди ждало множество прихожан. Он всегда с первого слова понимал, с чем пришел исповедуемый, и уделял ему столько времени, сколько было необходимо. Зато некоторых бабушек благословлял без беседы.