Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

– Извините, вы не могли бы дверь закрыть с этой стороны? На защелку?

Человек в темных очках медленно повернул голову, свысока взглянул на Сергея. И замер.

– Извините, дверь не защелкнете, а то у нас там сквозняк?

Человек в черном пальто медленно поднял руку, снял очки и уставился на Сергея миндалевидными темными глазами. У него была черная бородка, обегающая челюсти, волосы над лбом пострижены коротко, только оставлен какой-то странный завиток, очень черный на фоне очень белого лба. Да, лицо у него бледное, и кажется, продолжает бледнеть с каждым мгновением, пока он смотрит на Сергея.

«Ему плохо, что ли? Может, он иностранец? Может, он не понял, что я говорю? Вот не зря Майя все время твердит: «Учи английский, учи английский!»

Вдруг «иностранец» уронил очки. Раздался звон – стеклышки разлетелись.

От двери обернулся человек в серой куртке, вроде бы даже удивился, увидав «иностранца», подбежал к нему:

– Выходите, выходите, зал закрыт! А ты чего стал? Выходи отсюда, закрыта выставка!

Это уже адресовалось Сергею, который вдруг тоже стал столбом, не хуже того первого, «иностранца». Человек в серой куртке только мельком глянул на его ошарашенное лицо, махнул парням, которые закрывали входную дверь:

– Погоди, тут еще двое застряли.

– Мужик, не поменяешь мне баксы? – вдруг громко сказал Сергей.

Этот, в серой куртке, запнулся, глянул на Сергея, моргнул растерянно.

– Настоящие! Не чеченские какие-нибудь! Посмотри, видишь?

Сунул руку в карман джинсов, выдернул ту знаменитую бумажку:

– Узнаешь? One dollar! Вспомнил? Забыл?! А я отлично помню, как тебя дружок твой называл! Сука, козел траханый, точно? Да еще и педераст драный! И все это удовольствие – за ту сотню, которую ты у меня выманил. Ну, дорого берешь! Жаль, больше у меня сотни нету, а я б тебе с удовольствием заплатил, чтобы еще раз все это повторить. А на оne dollar тебя как можно назвать? Только сукой? Только козлом? Или только драным…

Серый бросился на него, занося кулак, но Сергей увернулся, отскочил от двери, так что меняла пролетел мимо, и когда восстановил равновесие и снова повернулся к Сергею, тот плюнул на долларовую бумажку и с силой влепил ее в лоб меняле.

– Что там такое?

От двери бежал смуглый парень в кожаной куртке, при виде которого Сергей не удержался – захохотал:

– О, и ты здесь, супермен! Помнишь меня? Ну, вспоминай, мы ж только вчера виделись! На Ошаре, возле сберкассы! Экая у тебя память короткая, а твой долбаный дружок меня уже вспомнил.

Он зря отвернулся, зря расслабился, конечно, – меняла вышел из ступора слишком быстро… Если бы Сергей не успел чисто интуитивно отстраниться, наверное, с передними зубами точно расстался бы, но все равно получил чувствительно. Не устоял, взмахнул руками, падая – и ввалился спиной вперед через так и не запертую дверь в зеркальный зал, где прекрасный слоу-вальс из фильма «Крестный отец» уже закончился, диск остановился, и детвора сбежалась к двери посмотреть, куда это пропал дядя Сережа, то есть Сергей Николаевич.

Он повалился навзничь, в эту стайку, кто-то из ребятишек упал рядом, кто-то вскрикнул, но Сергей уже вскочил, ничего не видя от ненависти, полетел вперед, дать сдачи, – и замер, едва не наткнувшись грудью на пистолетный ствол.

– В угол! – крикнул смуглый, наступая на Сергея и вынуждая его пятиться за колонну. – Руки за голову, в угол! Аслан, гони сюда шпану! Дверь закрой! Левон, растяжку на ту дверь!

Аслан в своей серой куртке вбежал в зеркальный зал, и через миг все восемь ребятишек, на свое несчастье пришедших сегодня на занятия в школу бальных танцев, оказались загнанными в большой зал. За ними защелкнулась дверь, и серый принялся обматывать ее какой-то проволокой, с непостижимой быстротой извлекая ее из кармана.

– В угол, в угол! – командовал смуглый.

– Ваха, да ты, ё-пэ-рэ… – Левон, тот, что был одет в коричневую куртку, бестолково взмахивая руками, побежал было от двери, однако был остановлен коротким криком:

– На место! Делай, что сказано! Потом сцену проверь! Живо! А ты – руки подними!

Ну, Сергей поднял руки. А что он еще мог сделать. Ну, раскрылся, конечно. Увидел ненавидящий прищур смуглого, увидел его надвигающийся кулак. Дернулся назад, но опять не помогло, потому что сзади оказалась колонна. Такой удар в живот кого угодно заставит загнуться…

Он сполз на пол, как будто сквозь туман слыша детский плач, потом вдруг крик:

– Что вы делаете? Зачем вы захватили детей?

Сергей пытался открыть глаза, но не мог, такая судорога боли сводила лицо. Кто-то жался к нему, пищал рядом; он слабо повел рукой, ощупывая детские головы. Катя, Оля, Алик, Егор, Ваня… Все набежали, все притулились к нему, будто цыплята под крылышко. А он – как мокрая курица, он вздохнуть не может без того, чтобы не застонать, не то чтобы защитить кого-то.

Значит, не дыши, не пугай их еще больше.

– Отпустите их немедленно!

Снова тот же голос – странный выговор, слишком твердый, чужой.

Наконец-то удалось разлепить ресницы.

– Вы с ума сошли!

Да, этот тот бородатый, бледный, в черном пальто. Он тоже попался. Пытается вразумить этих придурков. Безнадежно, Сергей в этом успел убедиться! Теперь и незнакомец убедился: получил от Вахи стволом в подбородок, широко взмахнул руками, завалился на спину. Затих.

Дети опять завизжали, но Ваха обернулся, повел пистолетом – и Сергей, коротко переводя дыхание, опять расставил руки, собирая, прижимая к себе перепуганных детей:

– Тихо. Ти-хо.

– Дядя Сережа!..

– Тише. Я здесь. Я с вами. Ничего.

Вот именно, ничего. Ничего бы этого не было, если бы ты не вылез со своими дурацкими баксами, не полез выяснять отношения с серым менялой! Вот это и называется – жадность фраера сгубила. Нет, не жадность, а гордость. Гордость твоя комом вбита тебе в желудок, в челюсть, от нее голова раскалывается. И из-за нее, этой гордости твоей, из-за тебя попали в страшную беду дети. Из-за тебя!

Я смотрел, ничего не понимая, а выражение звериного веселья на лице Джироламо сменилось столь же внезапной, столь же необъяснимой яростью:

– Как ты смеешь обвинять кого-то? Ты пытаешься вступиться – за кого?! За человека, который взял на душу самый тяжкий грех? Знаешь ли ты, какие муки уготованы самоубийцам в аду? Повешенный будет вечно болтаться в петле, с выпученными глазами, ловя последний глоток воздуха и проклиная тот миг, когда он шагнул с табурета из жизни в смерть; утопленнику суждено вечно захлебываться, надрывая легкие, простирая руки к далекому, недостижимому уже солнцу, и всем сердцем своим кричать: «Спасите! Тону!» Но никто его не услышит, ибо он сам избрал для себя участь сию. Испивший яд будет до Страшного суда корчиться в муках, а тот, кто вонзил себе в горло нож, выпустив из себя жизнь вместе с фонтаном крови…

– О боже мой… – послышался чей-то надрывный вздох, и я невольно оглянулся на Антонеллу, решив, что она очнулась. Но она лежала в прежней мертвенной позе, с губ не сорвалось ни слова, и я наконец-то понял, что сам не то вздохнул мучительно, не то застонал.

Серджио! Так он не убит. Он убил себя…

Вот что он пытался мне сказать! Вот что пытался дать мне понять! И замелькали перед моими глазами обрывки фраз, ранее казавшихся запутанными, загадочными, смысл которых я начал постигать только сейчас:

«…юноша, пронзенный стрелами, умирает. Я не могу вспомнить его лица, а когда напрягаю память, вижу себя, словно в зеркале…»

«Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым».

«…позор, который невозможно пережить…»

«…я молю господа даровать мне силы – и простить, ибо я намерен свершить последний в моей жизни грех…»

Последний в его жизни грех! Господи Иисусе, а я-то думал, что узнал причину смерти Серджио. Думал, он хотел расправиться с виновником своего бесчестия! Он задумывал убийство, да, – но убить хотел себя. И сделал это.

– О боже…

Не было в тот миг, не было у меня иных слов, кроме этого. Я призывал господа на помощь, я умолял его отверзнуть очи мои, чтобы прозреть истину. И я прозрел ее – так ясно, словно кто-то всемогущий, всезнающий, открыл мне эту тайну, поведал все доподлинно, как было.

Как это было… Серджио решил убить себя, не убоявшись греха. Но отец Филиппо и впрямь любил его – пусть дикой, чудовищной, противоестественной любовью, однако же любил. Тем более, если они были одной крови, возможно, вещим сердцем он почуял намерение сына, послал туда Джироламо… но тот опоздал.

Да, он явился слишком поздно и увидел Серджио, лежащего с перерезанным горлом. Рядом валялся стилет, принадлежащий самоубийце. И письмо, это несчастное письмо, залитое кровью…

Сделал ли Джироламо то, что он сделал, в приступе дикой ярости, поняв, что принужден будет страшной новостью нанести своему обожаемому покровителю (или отцу?!) рану еще пострашнее той, которую нанес себе Серджио? Вонзал ли он кинжал в обескровленное тело, чтобы отомстить мертвому? Или рассудок взял верх над безумием? Почему-то мне казалось, что так оно и было. Джироламо мгновенно понял, какие тяжкие последствия может иметь самоубийство юноши. Начнутся разговоры. Наверное, были поводы и у него, и у отца Филиппо бояться этих разговоров. Наверное, они могли повредить репутации «святейшего отца». А главное – он мгновенно представил, что его покровителю придется горевать, печалиться, мучиться вдвойне. Погиб Серджио – так нет, словно этого само по себе мало, он еще и умер во грехе!