Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска

– Поначалу не имело почти никакого, – признал антиквар. – Я всего лишь хотел получить от него достаточно простую историческую информацию. И, как я уже сказал, собирался хорошо заплатить за нее. Но все осложнилось, когда и ты решила обратиться к нему… В принципе, в этом не было ничего страшного. Но Альваро, в порыве профессионального благоразумия, достойного всяческих похвал, ни словом не обмолвился тебе о моем интересе к фламандской доске, поскольку я потребовал держать все в строжайшей тайне…

– И ему не показалось странным, что ты занялся этой картиной за моей спиной?

– Нет, абсолютно. А если и да, то вслух он ничего об этом не говорил. Может быть, он подумал, что я хочу преподнести тебе сюрприз, сообщив неизвестные данные… А может – что я собираюсь обойти тебя. – Сесар несколько мгновений с серьезным видом размышлял над этим вариантом. – Вот сейчас, когда я хорошенько подумал… честное слово, за одно это стоило его убить.

– Он пытался предостеречь меня. Он сказал: что-то в последнее время ван Гюйс вошел в моду

– Подлец до конца, – безапелляционно заключил Сесар. – Этим ничего не значащим предупреждением он вроде бы выполнял свой джентльменский долг по отношению к тебе, но оставался чист и по отношению ко мне. Он всем делал хорошо, получал свои денежки, а кроме того, еще и оставлял двери открытыми на случай, если захотелось бы воскресить в памяти нежные сцены из прошлого… – Он поднял бровь, сопроводив это движение коротким смешком. – Но я ведь рассказывал тебе, что произошло между мной и Альваро. – Он заглянул в свой стакан. – Через два дня после моего визита к нему ты сказала, что на картине имеется скрытая надпись. Я постарался ничем не выдать себя, но на самом деле это сообщение подействовало на меня, как удар тока: оно подтверждало то, что уже подсказала мне интуиция. С фламандской доской действительно связана какая-то тайна… А еще я тут же понял, что это означает большие деньги, поскольку цена на ван Гюйса наверняка взлетит до небес, и, насколько помнится, так я тебе и сказал. Это, вместе с историей картины и ее персонажей, открывало перспективы, которые в тот момент показались мне чудесными: мы с тобой вместе займемся исследованием, углубимся в эту загадку, будем искать решение… Это было бы как в прежние времена, понимаешь? Поиски сокровища, но на сей раз сокровища реального, настоящего. Ты, Хулия, стала бы знаменитостью. Твое имя появилось бы в специализированных изданиях, в книгах по искусству. Я… Ради одного того, что я сейчас перечислил, уже стоило бы заняться этим делом. Но, кроме того, для меня погружение в эту игру означало… не знаю, как тебе объяснить, это сложно… означало некий вызов – личного порядка. В одном могу тебя уверить: амбиции здесь ни при чем. Ты веришь мне?

– Верю.

– Я рад. Потому что лишь при этом условии ты сможешь понять то, что случилось потом. – Сесар позвенел льдом в стакане, и этот звук как будто помог ему выстроить свои воспоминания в нужном порядке. – Когда ты ушла, я позвонил Альваро, и мы договорились, что я заеду к нему около полудня. Я поехал – без каких бы то ни было плохих намерений. Должен сознаться, что я весь дрожал, но это только от возбуждения. Альваро рассказал мне то, что ему удалось выяснить. Я с удовольствием убедился, что ему ничего не известно о существовании скрытой надписи, а уж сам, естественно, не стал вводить его в курс дела. Все шло прекрасно до тех пор, пока он не заговорил о тебе. И вот тут-то, принцесса, все резко изменилось…

– В каком смысле?

– Во всех.

– Я имею в виду – что сказал обо мне Альваро?

Сесар поерзал в кресле, делая вид, что ему вдруг стало неудобно сидеть, и ответил – не сразу, нехотя:

– Твой визит произвел на него весьма сильное впечатление… Или, по крайней мере, он дал мне это понять. И я понял, что ты опасным образом разбередила прежние чувства и что Альваро был бы совсем не против, если бы все вернулось на круги своя. – Он нахмурился, помолчал. – Должен признать, Хулия, все это взбесило меня до такой степени, ты не можешь себе представить. Альваро испортил два года твоей жизни, а мне приходилось сидеть и слушать, как он нагло строит планы снова ворваться в нее… Я прямо сказал ему, чтобы он оставил тебя в покое. Он посмотрел на меня, как на старого нахального педераста, сующего свой нос туда, куда не следует. Мы начали ругаться. Не буду вдаваться в подробности – скажу только, что все это было крайне неприятно. Он обвинил меня в том, что я лезу не в свое дело.

– И он был прав.

– Нет. Ты – это мое дело. Ты – самое важное мое дело на этом свете.

– Не говори глупостей. Я никогда не вернулась бы к Альваро.

– А вот я в этом не уверен. Мне отлично известно, как много значил для тебя этот мерзавец… – Он издевательски усмехнулся в пустоту, как будто призрак Альваро, уже бессильный и безобидный, находился тут же, смотря на них. – И тогда, пока мы ругались, я почувствовал, как во мне просыпается моя прежняя ненависть, она так и ударила мне в голову, как стакан твоей подогретой водки. То была, моя девочка, такая ненависть, какой, насколько я помню, я никогда ни к кому не испытывал: хорошая, крепкая, восхитительная латинская ненависть. Так что я встал и, думаю, немного изменил хорошему тону, поскольку адресовал ему изысканнейшую порцию отборных оскорблений, которые обычно приберегаю для особых случаев… Сначала моя вспышка удивила его. Потом он зажег трубку и рассмеялся мне в лицо. Он сказал, что ваши отношения рухнули по моей вине. Что это я виноват в том, что ты так и не повзрослела. Что мое присутствие в твоей жизни – он назвал его нездоровым и навязчивым – всегда мешало тебе жить своим умом. «А хуже всего то, – добавил он с оскорбительной улыбкой, – что в глубине души Хулия всегда была влюблена в тебя – именно в тебя, символизирующего для нее отца, которого она почти не знала… И так всю жизнь, по сей день». Сказав это, Альваро сунул руку в карман брюк, пососал свою трубку и взглянул на меня, сощурив глаза, сквозь клубы дыма. «Ваши отношения, – заключил он, – это просто не доведенное до конца кровосмесительство… К счастью, ты гомосексуалист».

Хулия закрыла глаза. Сесар произнес последнюю фразу так, что она осталась как бы незаконченной, и погрузился в молчание, которое девушка, пристыженная, смущенная, не осмеливалась прервать. Когда она наконец собралась с духом, чтобы снова посмотреть на него, антиквар пожал плечами, точно ответственность за то, что ему еще оставалось рассказать, лежала уже не на нем, а на другом.

– Этими словами, принцесса, Альваро подписал себе смертный приговор… Он продолжал сидеть передо мной, спокойно покуривая, но, в сущности, был уже мертв. Не из-за того, что он сказал – в конце концов, это было его личное мнение, заслуживающее уважения не менее, чем любое другое, – а потому, что его суждение открыло мне меня самого, словно он отдернул занавес, на протяжении долгих лет отделявший меня от действительности. Может быть, это суждение просто подтвердило те мысли, которые я всегда старался загнать подальше, в самый темный уголок мозга, не желая озарить их светом разума и логики…

Он остановился, будто потеряв нить своих рассуждений, и нерешительно взглянул сперва на Хулию, затем на Муньоса. Потом улыбнулся как-то странно – робко и в то же время двусмысленно – и, снова поднеся к губам стакан, отпил небольшой глоток.

– И тогда я ощутил внезапный прилив вдохновения.

Хулия заметила, что движение, которое он сделал, чтобы отхлебнуть глоток, стерло с его губ эту непонятную улыбку.

– И перед моими глазами – о чудо! – как в волшебных сказках, вдруг выстроился законченный план. Каждая деталь, бывшая до этого момента сама по себе, отдельно от других, точно и четко встала на свое место. Альваро, ты, я, картина… И этот план охватывал также самую темную часть моего существа, дальние отзвуки, забытые ощущения, уснувшие до поры до времени страсти… Все сложилось в считанные секунды, как гигантская шахматная доска, на которой каждый человек, каждая мысль, каждая ситуация имели соответствующий ей символ – фигуру, свое место в пространстве и времени… То была Партия с большой буквы, великая игра всей моей жизни. И твоей тоже. Потому там было все, принцесса: шахматы, приключение, любовь, жизнь и смерть. А в конце всего гордо стояла ты – свободная от всего и от всех, прекрасная и совершенная, отраженная в чистейшем из зеркал – зеркале зрелости. Ты должна была сыграть в шахматы, Хулия, это было неизбежно. Ты должна была убить нас всех, чтобы наконец стать свободной…

– О Господи…

Антиквар отрицательно покачал головой:

– Господь здесь ни при чем… Клянусь тебе, когда я подошел к Альваро и ударил его в затылок обсидиановой пепельницей, которая стояла у него на столе, я уже не ненавидел его. Это была просто неприятная формальность. Неприятная, но необходимая.

Он внимательно, с любопытством посмотрел на свою правую руку. Казалось, он оценивал, насколько способны стать причиной смерти эти длинные белые пальцы с тщательно ухоженными ногтями, с таким небрежным изяществом державшие сейчас стакан с джином.