Оливер Пётч - Дочь палача и король нищих

– Что это? – удивленно спросил Симон. – Уж не то ли самое письмо, что вы получили этой ночью?

Куизль проводил взглядом последние клочки бумаги, затем резко развернулся и зашагал к Каменному мосту, где их уже дожидалась Магдалена.

– Ничего особенного, – проворчал он. – Кусочек прошлого. Кому есть дело до минувших дней?

Магдалена свесила ноги с причала и улыбалась отцу и Симону. Черные глаза ее сверкали, точно угольки в холодной ночи.

Палач понял, что никогда еще не любил свою дочь так, как в эти мгновения.

Регенсбург, 1662 год, два месяца спустя

Первые князья, герцоги, бароны и графы начали съезжаться уже в конце октября. В ярких одеждах, на горделивых конях и в сопровождении шумливой челяди, в каретах, повозках и телегах, они давали первые представления того, что ожидало Регенсбург в январе, с официальным началом Рейхстага. Чужеземцы, эти диковинные толпы со всех уголков Священной Римской империи, наполнили улицы и дома шумом и суетой. Слуги с причудливым выговором дрались по трактирам с местными жителями, а высокие господа опустошали рынки. Горожане ворчали и сетовали, а многие уже начинали тосковать по тому дню, когда кайзер соизволит наконец покинуть город.

Куизль из всего этого мало что воспринимал. В первые дни его так лихорадило, что он лишь время от времени просыпался, чтобы поесть жидкой ячменной похлебки. Как это принято было среди палачей, он заселился к Тойберу, и в последующие два месяца Симон, Магдалена и жена Филиппа выхаживали их обоих. По словам Каролины, она никогда прежде не видела двух мужчин столь дружных, но бранящихся при этом без всякой устали. Когда дней через десять лихорадка наконец отступила и к ним начали возвращаться силы, они спорили, лежа на широкой кровати, точно двое мальчишек, заскучавших после болезни. И тот и другой при этом без конца придирались то к лекарствам, то к подогретому вину, то к еде, по большей части жидкой.

– Остается только надеяться, что они скоро выздоровеют, – посетовала Каролина, пока размешивала вместе с Магдаленой пахучее масло в горшке. – Мне пятерых ребят более чем достаточно; этих споров мне еще не хватало…

Тойбер впервые находился на грани жизни и смерти. Он кричал в бреду, его преследовали кошмары, в которых его, судя по всему, снова и снова вешала разъяренная толпа. Однако рана на груди заживала на удивление быстро. Стрела прошла в сантиметре от легкого и увязла в мышцах плеча. Когда Филипп пришел в сознание, то скорое заживление приписал свойствам мази, лично им приготовленной. Куизль полагал, что сорняки эти тут ни при чем. Хотя плечо его и обезображенные ожогами руки и ноги тоже довольно быстро приходили в норму. Волдыри постепенно сошли, и остались маленькие, словно оспенные, рубцы – воспоминания о перенесенных в тюрьме Регенсбурга пытках.

Вскоре после спасения Якоба на набережной Паулюс Меммингер настоял в совете на невиновности палача из Шонгау. Казначей убедил патрициев в том, что Куизль оказался всего лишь жертвой свободных. Сами же свободные после смерти своего предводителя исчезли так же внезапно, как и появились. Их словно и не было никогда.

Тридцать мешков спорыньи стражники сожгли в поле неподалеку от Регенсбурга. В итоге о чудовищном плане – отравить весь Рейхстаг – знали лишь Меммингер и несколько высших сановников. Казначей считал неблагоразумным посвящать в эту тайну слишком много людей. С одной стороны, не хотел без нужды тревожить жителей, с другой – чтобы кто-нибудь из приезжих дворян не подумал ничего дурного. Король нищих Натан тоже молчал; Симон полагал, что за это он получил от Меммингера неплохую компенсацию.

Холодным и дождливым октябрьским утром лекарь, в точности как и обещал, выправил Натану его золотые зубы. При этом он узнал интересную новость, касавшуюся его соперника, венецианца.

– А я вчера к водосбору ходил, – проговорил Натан невзначай, пока Симон убирал инструменты. – Представляешь, они нашли Сильвио.

– Но ведь столько времени прошло! – От изумления Симон едва не выронил нож. – И что, он жив?

Натан ухмыльнулся.

– Только если есть жизнь после смерти.

Затем он поведал взволнованному лекарю историю, которую услышал от подкупленного стражника.

Стражники открыли водосбор, потому что крестьяне пожаловались на вонь, которой тянуло из-за дверей. Сразу же за порогом они обнаружили полуразложившийся труп Сильвио Контарини. Венецианец, вероятно, целыми днями блуждал по лабиринту коридоров и подземных источников, не нашел выхода и в конце концов умер от голода.

– А знаешь, что самое смешное? – спросил Натан, разглядывая в медном зеркале выправленные зубы. – Все его карманы были набиты этой синей дрянью. Должно быть, он где-то припрятал еще мешочек, и стражники не нашли. А когда голод становился невыносимым, он, видимо, жрал эту муку. У него весь сюртук от нее белый стал; бедняге, наверное, приходилось запихивать ее себе в рот. А теперь слушай, что стражники рассказывают…

Натан выдержал театральную паузу и подмигнул Симону.

– Они божатся, что никогда еще не видели такое перекошенное от ужаса лицо, как у нашего Сильвио. Глаза выпучены от страха, рот разинут в крике, щеки впалые… А волосы белые как лунь! Он будто сатану и всех демонов преисподней за один раз увидал. Вот это, я понимаю, жуткая смерть!

Натан тряхнул головой, затем снова осмотрел зубы и выплюнул застрявший кусок мяса.

– Целыми днями во тьме, наедине с собственным безумием, – пробормотал Симон. – Интересно, что за кошмары его преследовали? Что ж, под конец он узнал хотя бы, как действует эта проклятая спорынья.

В начале ноября они приготовились наконец к отъезду. Симон с Магдаленой навестили на прощание нищих в подземелье, и там в их честь устроили настоящий праздник. Ганс Райзер всплакнул немного, но когда лекарь пообещал подарить ему один из своих травников, старик быстро успокоился. Симон не сомневался, что любознательный старец станет его достойным последователем. В скором времени нищие Регенсбурга смогут лечиться сами. Ведь целебные травы росли по всему городу, и их оставалось только собрать при свете луны.

Когда плот с тремя путниками на борту отчалил наконец от набережной Регенсбурга, Натан и его люди еще долго стояли на причале и махали им вслед. Моросил холодный ноябрьский дождь, и лошади крайне неохотно тянули плот против течения, вышагивая вдоль размытого бечевника. Погода не улучшилась и в последующие дни. Закутанные в плащи и в надвинутых на лица капюшонах, Симон с Магдаленой стояли на носу и неподвижно смотрели в туман, нависший над лесами и убранными полями. Дым от костров поднимался над пашнями, и ветер уносил его к западу – туда, где их дожидались родные края. Магдалена еще пару недель назад написала письмо матери и возвестила ее о скором приезде; теперь сердце ее сжималось от боли, какой она прежде никогда не чувствовала. Тоска по дому терзала ее изнутри.

Через две бесконечных недели плот их скользил по широкой глади Леха, когда на холме показались вдруг окутанные туманом колокольни и черепичные крыши.

– Шонгау, – пробормотала Магдалена. – Я уж думала, мы никогда не доберемся.

– Ты уверена, что хочешь вернуться? – спросил Симон и притянул ее к себе.

Девушка долго не отвечала, дождь хлестал ей в лицо. Наконец она произнесла, тихо и сдавленно:

– А разве у нас есть выбор?

Едва они миновали набережную Шонгау и зашагали вдоль Кожевенной улицы, все трое заметили, что что-то не так. Уже близился полдень, но на улицах не было ни души. Многие двери были заперты, окна заколочены толстыми досками. Несколько кошек и собак разбежались по грязным переулкам, и больше ничто не нарушало могильной тишины.

– Я рассчитывал, что встречать меня будут иначе, – проворчал палач. – Народ-то весь где? В церкви? Или к нам снова шведы нагрянули?

Симон покачал головой.

– Мне кажется, люди чем-то напуганы.

Он окинул взглядом двери: над каждой висело по кустику зверобоя. И на некоторых из окон были также начертаны мелом пентаграммы или кресты.

– Господи помилуй, – пробормотал лекарь. – Что же здесь произошло?

Они прибавили шагу. Наконец впереди показался дом палача: в отличие от остальных домов здесь дверь стояла открытой настежь. Из полумрака на пасмурный дневной свет вышла женщина, и Магдалена не сразу ее узнала.

«Господи, мама…»

С ведром, полным помоев, Анна-Мария прошаркала во двор. Она ссутулилась, похудела и казалась ниже, чем помнила ее Магдалена. Кроме того, девушка заметила в локонах матери несколько новых седых прядей, которых раньше не было.

«Она постарела, – подумала Магдалена. – Постарела и поникла».