Нэнси Бильо - Чаша и крест

Приняв причастие, мы все вместе прошли через большую церковь. Поскольку отец Антоний припозднился с литургией, жители города уже небольшими группами и поодиночке собирались на ежедневную мессу. Какая-то женщина преклонила колени перед алтарем и с благоговейным выражением на лице заменяла подсвечники новыми, которые она только что почистила и отполировала.

Когда мы шли по центральному проходу, я услышала странные звуки: словно бы навзрыд плакал какой-то мужчина.

— Это Оливер Гуинн, — сказал брат Эдмунд. — У него вчера умерла жена.

Я всмотрелась вглубь прохода. Там стоял высокий крепкий мужчина. Плечи его тряслись от рыданий.

— Вот бедный… Они очень любили друг друга, — заметила сестра Винифред.

Моя подруга тоже работала в лазарете, и они с братом знали городских жителей гораздо лучше, чем я.

— Надо его утешить, — сказал брат Эдмунд.

— Но как же запрет? — спросила сестра Винифред.

Я сощурилась. Согласно уставу ордена, монахи-доминиканцы должны стараться не только постигнуть неизреченную мудрость Господа, но и помогать всем больным, бедным и страждущим, кто нуждается в утешении. Однако брату Эдмунду уже не раз было сказано, чтобы он не смел вести себя в стенах этой церкви как монах.

Но сейчас он, словно не услышав слов сестры, решительно двинулся вперед. Я пошла за ним, чувствуя в душе гордость за своего друга. Но тут за спиной послышались шаги, кто-то явно торопился догнать нас, и сердце мое гулко застучало… Я обернулась. Неужели кто-то из прихожан хочет помешать нам? Нет-нет, слава богу, это всего лишь моя прежняя наставница, сестра Агата, сверкая глазами, торопится за нами.

— Господин Гуинн, могу ли я чем-нибудь помочь вам? — спросил брат Эдмунд. — Поверьте, я всей душой сочувствую вашей утрате. Ваша жена была прекрасная женщина и добрая христианка.

Господин Гуинн медленно повернулся к нему. Я смогла рассмотреть этого человека: симпатичное простое лицо, густая черная борода с проседью, добротная одежда.

— Да, это так, брат мой, — сказал он хриплым и слабым голосом. — С вашей стороны очень любезно предложить мне помощь. Признаюсь вам, для меня это очень тяжелая утрата. Мне было всего лишь двадцать, когда мы поженились с моей Эмми, и с тех пор я ни на один день не расставался с ней. Мы вместе вырастили детей… и у нас есть внуки… А теперь… теперь я не знаю, что мне делать…

Брат Эдмунд положил руку на широкое плечо вдовца.

— Ваша добрая супруга сейчас пребывает в лучшем мире, не сомневайтесь в этом, — сказал он.

Хотя я прекрасно знаю, что, утешая ближних, брат Эдмунд в глубине души далеко не всегда уверен в собственных силах, в словах его неизменно звучит твердая убежденность, и многим от этого действительно становится легче в трудную минуту.

Именно это сейчас случилось и с господином Гуинном: он грустно улыбнулся и благодарно закивал.

— Бедный вы, бедный… бедный вы, бедный, — проговорила и сестра Агата, приближаясь к Оливеру Гуинну. В глазах у нее стояли слезы. — Все знают, как нежно вы с женой любили друг друга.

Вдовец повернулся к сестре Агате, и его измученное простодушное лицо преобразилось. Сочувственные слова бывшей монахини, казалось, приободрили его.

— Благодарю вас, — с чувством ответил он.

— Господин Гуинн, что там происходит? Эти люди, кажется, вам докучают? — раздался вдруг визгливый, гнусавый голос.

Ну вот, кажется, сейчас нам будет взбучка. Интересно от кого.

К нам пробиралась какая-то женщина, приблизительно одних лет с Оливером Гуинном. Она тоже была хорошо одета: платье из дорогой коричневой шерсти обтягивало огромную бесформенную грудь. Густые темные брови незнакомки были сурово сдвинуты, а синие глаза сверкали ледяным холодом.

— Мы хотим лишь утешить господина Гуинна, у него большое горе, — сказала я.

Женщина подозрительно посмотрела на меня, потом оглядела остальных.

— Да-да, госпожа Брук, они действительно хотят утешить меня, облегчить мое горе, — подтвердил вдовец.

— Но это никоим образом не входит в их обязанности, это должен делать отец Уильям, — отрезала дама и ткнула куда-то пальцем. — А вот и он, как раз кстати.

Увидев, что к нам приближается викарий церкви Святой Троицы, я внутренне сжалась. Он шел уверенно, не торопясь. Отец Уильям никогда не ходил быстро: он, напротив, всегда передвигался вяло, с некоторой даже ленцой. На губах у него играла обычная улыбочка. Но маленькие глазки глядели настороженно, в них светились неприязнь и брезгливое отвращение, словно он видел перед собой незаживающую гноящуюся рану.

Я почувствовала на себе еще один взгляд: это госпожа Брук уставилась на меня своими холодными рыбьими глазами.

— А я знаю, кто вы такая, — сказала она.

— Правда? — пожала я плечами. Так всегда делала моя покойная матушка, и, боюсь, этот ее чисто испанский жест со стороны мог показаться высокомерным.

— Что тут за шум? — спросил отец Уильям. — Что у вас случилось?

Он старался не называть нас по именам, чтобы избежать обращений «брат» или «сестра», ведь, строго говоря, теперь мы были лишены права на эти почтительные звания. Правда, некоторые добрые жители города из уважения продолжали обращаться к нам именно так. Но только не отец Уильям.

Брат Эдмунд, который ростом был на несколько дюймов выше викария, ответил ему смиренным полупоклоном:

— Все в порядке, святой отец.

— В таком случае, пожалуйста, немедленно пройдите в часовню Святого Томаса Бекета, — сказал тот. — Я уже попросил всех остальных прихожан ненадолго задержаться. Мне надо вам кое-что сообщить.

Сердце у меня болезненно сжалось. Шагая впереди всех по проходу к часовне, я спиной чувствовала на себе торжествующий взгляд госпожи Брук.

Сестра Рейчел, сестра Элеонора и остальные монахини были уже там, лица у всех встревоженные. Мы присоединились к ним и встали полукругом, словно приготовившись защищаться.

Отец Уильям сложил ладони вместе и начал.

— Я полагаю своим долгом приготовить вас к тому, что случится в самом недалеком будущем, — сказал он. — Видите ли, Томас Кромвель, лорд — хранитель печати и вице-регент короля по духовным делам, разработал некий акт, состоящий из нескольких статей, и повелел довести его содержание до сведения жителей Англии. Король одобрил сей документ, а архиепископ Томас Кранмер составил текст письма и велел разослать его по всем епархиям нашей страны.

Отец Уильям сделал паузу и по очереди посмотрел на каждого из нас, оставив меня напоследок. Изучая мое лицо, которое, должно быть, не выражало ничего, кроме страха, он довольно улыбался, и глазки его блестели.

— В религиозные обряды внесены серьезные изменения, — продолжил викарий. — И нам, всем без исключения, следует подчиниться воле нашего монарха.

— Мы все верные подданные короля Генриха, — сказала сестра Элеонора. — Будьте добры, объясните, пожалуйста, чего именно нам следует ожидать.

Отец Уильям отвернулся от нее и заговорил, глядя в глаза брату Эдмунду. Я и раньше замечала, что викарию неприятно видеть во главе нашей группы сестру Элеонору. Он всегда старался обращаться к единственному среди нас мужчине.

— Эта церковь, — заявил он, — должна подвергнуться чистке.

Мы покидали церковь Святой Троицы в молчании. Дождь прекратился. Над улицей висел белый, как мел, туман, поглотивший все дома, расположенные сразу за стекольной мастерской. Казалось, словно бы облако спустилось с небес на землю. По улице полз доносящийся с бойни смрад, приправленный кислой вонью гниющей рыбы.

Первой прервала молчание сестра Рейчел.

— Еретическая мерзость, — проговорила она со стоном.

— Что же нам делать? — прошептала сестра Агата.

Из тумана вышли двое мужчин и с любопытством посмотрели на нас. Где бы в городе ни собирались вместе бывшие обитатели Дартфордского монастыря, мы всегда привлекали к себе внимание.

— Ну-ка потише, сестры, — приказала сестра Элеонора. — Не хватало еще обсуждать этот вопрос здесь, на виду у всех. Вот вернемся домой и поговорим.

И, разбившись на пары, они чинно направились в сторону дома, словно шествовали не по зловонной грязной улице, а у себя в монастыре по переходу.

Мы с братом Эдмундом и сестрой Винифред остались и, недоуменно переглядываясь, ломали головы, что же такое отец Уильям нам только что сообщил. «Чистка» — какое ужасное слово! Однако, так или иначе, мессы в церкви Святой Троицы будут служить и дальше. Изменится другое: сами обряды, к которым мы привыкли и которыми выражали свою преданность и любовь Иисусу Христу. Погаснут свечи. Отныне должно хватать лишь естественного света. Статуи святых как свидетельство «суеверия и папистского идолопоклонства» уберут. Медные пластины, установленные в полу церкви благодарными жителями в память выдающихся граждан Дартфорда, открутят и выбросят. А что будет с фреской, изображающей святого Георгия? Ее закрасят. Часовню Святого Томаса Бекета снесут, поскольку король считает его бунтовщиком, врагом королевской власти, и все часовни, все статуи, воздвигнутые в честь этого замечательного человека, будут разрушены и уничтожены.