Джинн Калогридис - Невеста Борджа

Так я в последний раз взошла по ступеням папского дворца.

Мне больно было идти по этим знакомым залам: сам воздух здесь был тяжелым от предательства и горя. Когда я вступила в апартаменты Борджа, избыток позолоты и украшений показался мне не восхитительным или великолепным, а зловещим.

Я прошла через Зал сивилл — за то время, что меня здесь не было, его отмыли от крови и придали ему прежний роскошный вид. Я опустила глаза и заставила свое сердце ожесточиться.

— Сюда, — сказал Джофре и провел меня в Зал святых, где состоялось столько празднеств.

Теперь зал был превращен в своего рода лечебницу. Здесь появилась большая кровать с балдахином; на столах стояли тазы с водой, бутыли с водой и вином, кубок, какие-то лекарства; тут же лежали полотенца. Джофре сказал правду: Александра бросили все, кроме Гаспара, который спал в кресле рядом с кроватью понтифика.

Посреди кровати, прямо под яркой фреской, изображающей Лукрецию в виде проницательной святой Катерины, лежал Папа. Шапочка была снята, обнажая лысую макушку и пряди растрепанных седых волос, пушистых и нежных, словно у младенца. На нем была лишь льняная ночная сорочка; простыня накрывала тощие ноги и круглый, выпирающий живот. Папа тоже дремал, хотя глаза его были приоткрыты; веки опухли и почернели; лицо приобрело сероватый оттенок, а щеки запали, придавая Александру сходство со скелетом.

Я выпустила руку Джофре. Он подошел к Гаспару, осторожно встряхнул его за плечо, чтобы разбудить, и что-то прошептал испуганному камерарию. Уж не знаю, что именно он ему сказал. Мне было достаточно того, что ложь моего мужа сработала: Гаспар встал и вышел из зала.

Я повернулась к Джофре.

— Муж, — сказала я. — Возможно, тебе тоже лучше было бы выйти.

— Нет, — твердо ответил он. — Я прослежу, чтобы тебе здесь ничего не угрожало.

Я прошла к столу, положила на него веер, потом налила в кубок немного вина. Пока Джофре наблюдал за входом, я извлекла зеленый флакон, высыпала в вино половину его содержимого и размешала. Этой дозы хватило бы на пятьдесят человек, но, достаточно хладнокровная для совершения убийства, я все-таки не была жестокой. Я хотела, чтобы Александр умер быстро, без страданий.

Удостоверившись, что все готово, я кивнула мужу. Джофре отошел от двери, присел на край кровати и осторожно коснулся руки старика.

— Отец, — позвал он.

Веки Александра дрогнули; он в замешательстве взглянул на своего мнимого сына.

— Хуан?

— Нет, отец. Это я, Джофре.

На глаза моего мужа навернулись слезы, лицо вдруг исказилось от горя. Я подошла к нему, держа кубок.

Александр сразу же узнал меня, невзирая на всю маскировку.

— Санча? — Голос его был слабым и пронзительным, но в нем проскользнула нотка веселья. Кажется, он рад был видеть меня. — Санча, ты пришла меня навестить… А что, уже карнавал?

Александр словно позабыл об убийстве моего брата и о том, что меня заточили в тюрьму. Он говорил со мной, как мог бы говорить с Лукрецией в поисках тепла и утешения.

— Санча, а где Хуан?

Я обошла мужа и выступила вперед.

— Он спит, ваше святейшество. И вам тоже нужно поспать. Вот. Это вам поможет.

Я поднесла кубок к его губам; Александр пригубил, закашлялся, но потом отдышался и сделал несколько глотков. Когда я отставила кубок, он скривился:

— Оно горькое.

— Самые действенные лекарства всегда горькие, — отозвалась я. — А теперь отдохните, ваше святейшество.

— Скажи Джофре, чтобы он перестал реветь, — брюзгливо произнес он, потом вздохнул и опустил почерневшие веки.

Я коснулась его щеки тыльной стороной ладони; кожа была мягкой и тонкой, словно пергамент.

Я тоже вздохнула, и с этим вздохом меня покинула боль, давно терзавшая мою грудь, — как будто кто-то извлек оттуда меч. Я осознала, что от меня ничего больше не требуется: мы с кантереллой сослужили свою службу.

— Готово, — шепотом сказала я Джофре. — Без него Чезаре лишится силы. Мы можем идти.

Но Джофре взял уснувшего понтифика за руку и сказал:

— Я побуду с ним.

В ответ я поцеловала его в голову и вышла. Я намеревалась сразу же вернуться в замок Сант-Анджело, но ноги понесли меня вверх по лестнице — по знакомому пути, по которому я много лет назад тайком ходила по ночам в покои Чезаре.

Все двери в его покоях были не заперты. Я прикрыла лицо веером. Полагая, что встречу здесь Микелетто Кореллу, я приготовила отговорку: я собиралась назваться куртизанкой, подругой Чезаре, и притвориться, будто я настолько влюблена в него, что явилась удостовериться в его выздоровлении.

Но в покоях не было никого, кроме человека, лежащего на кровати. Корелла бросил своего хозяина, что и неудивительно.

Чезаре стонал; из-под сбившейся простыни выглядывало нагое тело. Ноги у него были темно-фиолетовыми, распухшими почти вдвое. На столике горела единственная свеча, но даже ее тусклый свет причинял Чезаре боль: он зажмурился и схватился за голову.

Я бесшумно вошла и встала около кровати; я сама толком не понимала, зачем пришла. Никогда я не видела этого человека настолько беспомощным и всеми покинутым. Кто-то — то ли слуги, то ли Корелла — воспользовался его состоянием: гобелены, меховые ковры и золотые канделябры исчезли. Точнее говоря, исчезло все, что представляло собой какую-либо ценность, остались лишь позолоченные потолки да фрески. И все же я не чувствовала жалости, лишь удивление: как я могла любить такого злобного человека? Как я могла быть такой дурой?

Наконец измученный взгляд черных запавших глаз на призрачно-белом лице, обрамленном влажными спутанными прядями, упал на меня. Чезаре попытался прикрыться, вернуть себе некое достоинство, невзирая на слабость; он хотел поднять голову, но потерпел неудачу. Я поняла, что нет никакой необходимости убивать его: выжить и лишиться власти для него будет гораздо мучительнее. Когда у него за спиной не будет Папы, его никто не станет поддерживать. Чезаре сам выкопал себе яму своей жестокостью, своим вероломством по отношению к собственным людям, — точно так же, как сам покончил с собою король Альфонсо II, повесившись на железном подсвечнике там, на Сицилии.

— Кто вы? — хрипло спросил Чезаре.

— С тобой покончено, — произнесла я из-за веера, приглушив голос. — Твой отец мертв.

Чезаре застонал — не от горя, а от беспокойства.

— Кто это? — снова спросил он. — Кто говорит?

Я опустила веер, откинула капюшон и сняла маску, полностью открыв лицо. Я продемонстрировала ему царственную надменность, достойную моего отца в день его коронации. Без сторонников он оказался всего лишь хнычущим трусом.

— Зови меня Справедливостью, — сказала я.

Я быстро спустилась по лестнице и вернулась к Джофре. Он сидел, сгорбившись от вины и горя, рядом с недвижным телом Папы. Я взглянула на Александра: его полуоткрытые глаза, тусклые и незрячие, были устремлены в какую-то далекую точку за стенами; исчерна-фиолетовый, распухший язык уже не помещался во рту. Широкая грудь наконец-то застыла и перестала вздыматься.

Рядом двое слуг, мужчина и женщина, хлопотливо запихивали златотканые гобелены в мешок. Я знала, что вскоре к ним присоединятся и другие и что покои Александра сделаются такими же голыми и пустыми, как у Чезаре. Однако ни я, ни мой муж даже не попытались помешать им. Я взяла Джофре за руку. Рука была обмякшей и безвольной. Он не ответил на мое пожатие, и я выпустила его пальцы. Не отрывая взгляда от человека, столько лет признававшего его сыном, он бесцветным голосом произнес:

— Гаспар пошел сообщить кардиналам и все подготовить. Он пришлет кого-нибудь обмыть его и приготовить к похоронам.

Некоторое время я постояла молча, потом негромко произнесла:

— Я возвращаюсь домой.

Джофре понял, что я имела в виду, и отвернулся. По этому жесту я поняла, что он решил вернуться в Сквиллаче; с этого времени мы будем жить отдельно. Джофре оказался недостаточно силен, чтобы жить рядом с человеком, поднесшим последнюю дозу яда к губам его отца, недостаточно силен, чтобы жить с ощущением нашей общей вины.

Я наклонилась, нежно поцеловала его и ушла.

К тому моменту, как я добралась до ворот Ватикана, большинство стражников уже разбежались; те немногие, кто остался, пропустили меня без насмешек. Завидев меня, они как-то странно умолкли, словно почувствовали мою силу.

Я вышла через ворота на мощенную булыжником площадь Святого Петра, не боясь темноты, хотя и была безоружной женщиной. У меня было легко на душе: я, как и Рим, Романья, Марке, наконец-то освободилась от проклятия Борджа. Мой брат был отомщен, и моя душа теперь могла обрести покой. По иронии судьбы Чезаре в конечном итоге дал мне то, что обещал в пылу любви: мой родной город и ребенка.

В отдалении, на другом берегу Тибра, стоял замок Сант-Анджело; над его каменной твердыней распростер крылья архангел Михаил. В некоторых окнах — в тех комнатах, где жили безумные женщины Чезаре, — теплились огоньки. Я улыбнулась, зная, что там меня ждут Родриго и донна Эсмеральда.